Мне было три с половиной года, когда началась война и кончилось мое счастливое детство. Мой папа работал на ленинградском заводе краснодеревщиком. В свое время он окончил Нижегородский политехнический институт. Мама была балерина, училась тоже в Нижнем Новгороде. Кроме меня была в семье еще старшая сестра – отличница, училась играть на скрипке. Не помню огорчений до этого возраста, кроме как по рассказам сестры, как она меня щелкала линейкой, когда я ей мешала заниматься, и я бежала со слезами ябедничать.

По укладу городской жизни продукты было принято иметь в доме на один день – запасов не было.

Все изменилось с началом войны. Постоянное недоедание начало давать о себе знать. Летом начались налеты на Ленинград и бомбежки. Как-то мама торопила меня домой с прогулки, а я очень хотела кушать, и под ногами было так много травы подорожника! Мама торопила, а я ей кричала: «Мамочка, подожди, это подорожник, он съедобный!» Но она утащила меня домой со слезами... Другой раз, возвращаясь с прогулки домой, я увидела на спинке стула авоську с темными большими кусками и решила, что это хлеб. Впилась зубами через авоську в эту черную массу, а это оказалось хозяйственное мыло... После этого я долго ревела от обиды, что обманулась, а мне мыли рот.

С осени день стал короче, а голод сильнее. Стали рано зашторивать окна со светомаскировкой. С начала бомбежек все стекла в рамах переклеили полосками газет крест-накрест, чтобы взрывной волной не выбило стекла. Низкий гул фашистских самолетов пугал меня, и я жалась к родителям, вместе с ними бежали в подвал соседнего дома, в бомбоубежище. Звук метронома по радио и голос диктора: «Граждане, воздушная тревога» часто вспоминался потом. Гул самолета всегда наводил на меня ужас и вызывал желание спрятаться. Даже сейчас...

С началом зимы морозы стали крепчать, даже у железной печки было холодно. Надевали на себя все, что могло хоть чуть-чуть согреть. Норма хлеба убавлялась. Все это время родители не работали, так как не было сил ходить, и, получая мизерную норму хлеба, умудрялись подкармливать нас. В феврале 1942 года, 16-го числа, морозным солнечным днем умер папа. Его одели в последний путь по христианскому обычаю. Гроб стоял в чулане. Мама сказала, что она тоже скоро умрет. 24 февраля днем, когда за окном медленно летел снег крупными хлопьями, умерла мама. Я до последней ее минуты сидела рядом с ней у окна и помню все до сих пор.

Старшей сестре она наказывала «сберечь Олечку»...

28 февраля 1942 года сестра вместе с соседкой вывезла два гроба на санках через Неву (М. Охта) на Киновиевское кладбище. Потом, в 1970-х годах, в архивных кладбищенских книгах нашли соответствующую запись и место захоронения, хотя основная часть архива пострадала при бомбежке, но наша книга уцелела. Как мы расплакались в тот момент! Как мы выжили после смерти родителей, моя старшая сестра Люся старалась не рассказывать, так как эти воспоминания вызывали у нее истерику до последних дней ее жизни...

До войны я была живым, красивым ребенком, всегда привлекала внимание прохожих. В начале весны 1942 года, когда стало пригревать солнышко, проходя мимо нашего дома, директор детского сада (он был рядом} спросила сестру Люсю: «Где Олечка?» Узнав у сестры о нашем сиротстве и начавшейся дистрофии, велела нам утром обязательно явиться в детсад.

Плохо ли, хорошо ли, но осиротевших детей, собранных по опустевшим квартирам, в детском саду чем-то умудрялись кормить. Так директор детского сада Евгения Ивановна Извекова спасла нас от верной смерти.

Вскоре этот детский сад стали готовить к эвакуации, и соединили его с детским домом № 34, с которым и вывезли через Ладогу 16 июня 1942 года. Ехали мы в трюме, но по дороге сделали пересадку с одного судна на другое, наше подбили. Надо было пройти по двум доскам, между ними зияла черная бездна Ладоги. От страха ноги окаменели, но меня кто-то подхватил и перенес. Этот страх я помню до сих пор. Затем была железная дорога и поезд. Какое было наслаждение выглядывать со второй полки в окно! Там было солнце, чистое небо и цвела сирень. И было тихо!

Нас привезли в Ярославль, оттуда потом папина сестра забрала нас в Горький, в Красную слободу, где сейчас Гребной канал. В слободе нас на улице встречали соседи-прохожие, смахивая слезы с глаз: «Сиротки приехали», – и старались приласкать.

Из соседнего дома, как начался выпас скота, ежедневно утром тетя Лена Семенова приносила стакан парного молока. Тетя Нюра (папина сестра, которая нас приняла] целый день работала. Сестра тоже в 14 лет пошла работать, и я дома сидела одна. Сын тети Нюры был на фронте, ее дочь и муж умерли. И меня отдали в городской детский дом № 10. Там я прожила девять лет. А дальше учеба. Замужество. Дети. Внуки.

После блокады мне совсем не хотелось конфет, но я испытывала потребность в соли. И, как воришка, только и ждала момента, чтобы ткнуть пальцем в солонку и сосать его потом как конфетку...

Советский агитационный плакат времен "пятилеток"К середине 1920-х гг. было завершено…

Новогодняя елка. Москва. Красная площадь.Новый год — праздник, отмечаемый многими…

Подписание пакта Молотова – Риббентропа. В первом ряду И. фон…