I

В.Ф. Ходасевич

А.М. Горький

       Горький и Ходасевич... Трудно подобрать более неподходящее сочетание и уж совсем, казалось бы, невозможно представить себе даже слабенькие ростки дружбы между этими совершенно непохожими друг на друга людьми, в которых на первый взгляд все – абсолютная противоположность, от внешнего облика до эстетических взглядов и отношения к окружающему.

         По натуре типичный почвенник, несмотря на свой ранний романтическо-ницшеанский антураж, Алексей Максимович Горький – долговязый, кряжистый, ражий, как говорили о нем современники, здоровый телом и необыкновенно добрый душой, неумеющий никому отказывать, невыносимо остро чувствующий чужую боль, во всякое мгновение готовый одновременно смеяться и плакать от умиления любой мелочью, показавшейся ему значимой, – и болезненно-изящный, подчеркнуто отстраненный от всех и вся Владислав Фелицианович Ходасевич, в облике которого будто неведомым образом отражалась медленно-неотвратимая, а потому полная высшего достоинства гибель последних отголосков античной культуры, с присущим холодновато-точным знанием собственной ценности и предельно-трезвой, но в то же время никогда не переступающей элементарного человеческого такта искренностью во всем, что, вероятно, подобно магнетизму притягивало к Ходасевичу, одновременно всегда при этом обозначая некую интеллектуально-этическую границу в отношениях с ним, которая, однако, никогда не вырастала в отталкивающую стену, если только сам Ходасевич этого не желал.

         Их писания не менее противоположны, нежели характеры. Так Горький в своих симпатиях и антипатиях к кому или чему-либо настолько неистов и пристрастен, что его проза превращается местами в настоящее словесное извержение, граничащее с безвкусицей и неправдоподобием, от чего порой ощущается пресыщение и некоторый душевный дискомфорт, как от слишком долгой жары или затяжного дождя. У Ходасевича же, напротив, характеристики героев, эпох, всевозможных ситуаций и явлений в романе, эссе и публицистических материалах филигранно точны. Им, за редким исключением, совершенно чужды эмоциональные нагрузки и личные пристрастия автора. Сдержанный же стиль его поэзии впору сравнить разве что с архитектурой дорических колонн, в которых строгость, не терпящая излишних украшений, сочеталась в гармонии с грациозной красотой и высоким вкусом.

         Что же касается личных судеб обоих писателей, то здесь, при всей их опять-таки несхожести, существует некая объединяющая трагическая постоянная.

II

         Началу жизни и Горького и Ходасевича сопутствовала смерть ближнего. Когда Алеше Пешкову было три года, умер, едва успев родиться, его брат Максим, младенчество же Ходасевича было означено смертью молочного брата, сына кормилицы Елены Кузиной. Он не смог выжить в приюте, куда мать отдала его, решившись выкормить маленького Владислава, которому грозила почти неминуемая гибель. Атмосфера детства будущих писателей слишком разнилась. Начать хотя бы с того, что если Ходасевич был всеобщим любимцем в семье, то Горький был только любимым внуком бабушки. Именно поэтому в первую очередь Владиславу в отличие от Алеши не пришлось с раннего детства вести борьбу за место под солнцем, испытывая на собственной шкуре «свинцовые мерзости» окружающего быта. Несмотря на это, оба достаточно рано познакомились с грамотой и научились читать. Непохожими оказались и их университеты: у Горького – Кунавинское начальное училище, жизнь в людях, странствования по Руси, у Ходасевича – классическая гимназия, московский литературно-художественный кружок, юридический факультет самого настоящего московского университета, – однако обоих объединяло благоговейное преклонение перед художественным словом. Совершенно по-разному относились писатели к политической борьбе. Если Ходасевича по большому счету политика не занимала вообще, то Горький весьма и весьма сочувствовал большевистскому движению, поддерживая его не только словом и собственным именем, но и материальными средствами. Правда и тот и другой в несколько разной степени, но без особой приязни отнеслись к октябрьскому перевороту семнадцатого года и всем последующим событиям с ним связанным. В то же время оба без всяких задних мыслей готовы были трудиться для рабоче-крестьянской аудитории, о прекрасных качествах которой совершенно искренне отзывался Ходасевич.[1] Но даже с благими намерениями писатели в новой большевистской России пришлись не ко двору, ибо в своем деле были профессионалами, чего комиссары от культуры в военных гимнастерках и с наганами за поясом не могли "переварить", чиня «спецам» всяческие преграды, за которыми вырисовывалась весьма зловещая перспектива. В результате, вполне закономерный итог – эмиграция.

         За границей Горький в отличие от Ходасевича не бедствовал, благодаря чему последний мог приехать к нему в гости в Сорренто и жить там довольно продолжительное время.

Материальное положение их в эмиграции оказалось разным, но съедающая саму сущность человеческую смертельная тоска по родине была одинаково сильной. В конце концов Горький не выдержал, решив любой ценой помириться с режимом и вернуться в Советский союз. Несмотря на почести, которыми осыпали писателя по возвращении на родину (по словам Нины Берберовой, «к его ногам положены были не только главные улицы больших городов, не только театры, научные институты, заводы, колхозы, но и целый город»[2]), цена примирения оказалась непомерно высокой, ибо советская власть в обмен на милость захотела взять душу. Но даже это не избавило Горького от эмиграции, теперь внутренней, и не отвратило от неминуемо-трагического конца. Да и могло ли быть иначе? Ведь писатель в своем стремлении угодить режиму, лишь бы умереть на родине, не мог идти до абсурда. Должен был где-то остановиться, и уж если не плыть затем против течения, то уйти в себя. Ведь хватило уже и кровожадного лозунга «Если враг не сдается – его уничтожают», и «социалистического реализма», окончательно разрушившего русскую литературу, и добровольной соловецкой слепоты. Кроме того, власти предержащие   в СССР всегда боялись людей, у которых   были талант, имя и авторитет одновременно, и ни при каких условиях не доверяли им до конца.

Оставшемуся в эмиграции Ходасевичу свобода от какой бы то ни было власти стоила не менее дорого, чем добровольное рабство Горькому, ибо, как это ни печально, принципы, которых придерживалась русская, эмиграция, немногим отличались от совдеповских. К независимому таланту, даже если признавали его, там относились настороженно, а то и просто враждебно. Ходасевич никогда не изменял се­бе, а потому в последние годы жизни оказался заложником духовного одиночества, и конец его был поистине ужасным.

III

Как точно фиксирует в своих воспоминаниях Ходасевич, их знакомство с Горьким длилось около семи лет, из которых приблизительно полтора года они прожили под одной крышей.[3] Главная причина тому, как следует опять-таки из воспоминаний, постоянное присутствие в обществе Горького племянницы Ходасевича вместе с мужем. В отношении их семьи Алексей Максимович проявлял весьма трогательную заботу. Однако отношения меж­ду писателями далеко выходили за чисто бы­товые рамки. При восемнадцатилетней разнице в возрасте и почти полном несоответствии литературных вкусов, дружба Горького и Хода­севича являла собой единство противополож­ностей, когда один чувствовал в другом то, чего ему всегда не хватало как на художе­ственно-эстетическом, так и на личностном уровнях. Чтобы понять это, для начала стоит хотя бы в общих чертах обрисовать манеру горьковского письма. По сути своей она нес­ложна и легко укладывается в формулу – «что вижу, о том и пишу» («что вижу» ра­зумеется, метафора и включает в себя «что слышу», «что думаю», «что знаю» и т.д.), которая практически не предполагает худо­жественной формы, но зато дает широкий, сверх всякой меры, простор содержанию. Имен­но поэтому в произведениях Горького нет воздуха, там нечего дорисовывать и практи­чески не над чем размышлять – все предельно выписано, додумано и досказано самим ав­тором, что в итоге и привело его к нравоучительству. Таким образом, не Чехов, по сло­вам Горького, убил реализм[4], но сам Алексей Максимович, расчле­нив затем труп его до последней косточки с усердием патологоанатома. После Горького в реализме дальше делать было нечего, и все последующее развитие этого метода с грифом "социалистический" только подтверждает это. Ранние попытки писателя в области героичес­кого романтизма ни к чему не привели, ибо его героям с ницщеанским душком явно не хватало заратустровой мудрости. Поэтому они либо слишком бесплотны, как Ларра и Данко, олицетворяющие собой декларативно-прямоли­нейную идею служения людям, либо слишком реальны до грязи на пятках, как Зобар и Радда. Первый свои романтические скитания пере­межает с самым прозаическим воровством, в какие бы одежды не рядили его рассказчики, наподобие Макара Чудры, другая же требует от возлюбленного прилюдного поклонения, как обыкновенная провинциальная кокетка, не подозревающая, что душу так не завоевывают. Не случайно В.Г.Короленко, читая ранние рассказы Горького, чувствовал, что Горький поет «не своим голосом»[5], а у самого Алек­сея Максимовича от увлечения высотами ниц­шеанского духа в реальном облике остались лишь самые что ни на есть реальные усы, точь-в-точь такие же, как и у создателя Заратустры.

Не менее реального свойства был и та­лант Горького, не даденный природой, а со­зданный постоянным трудом и только трудом. Талант ремесленнического порядка, каким может обладать, скажем, мастер палехской или хохломской росписи, имеющий вполне ощути­мые границы, которые с грустью для себя осознавал Горький, прекрасно понимая, что не сможет ни достичь тонкостей нелюбимых им Гоголя и Достоевского, ни каких-нибудь ус­пехов в поэзии, несмотря на то, что стихи сочинял всю жизнь, мечтая написать хоть одно стоящее.[6]

Реально чувствуя собственные возможнос­ти, Горький умел ценить чужой талант, хоть и не всегда в своих суждениях был объективен. Правда, с Ходасевичем он, что называется, "попал в десятку". Алексей Максимович заин­тересовался поэтом задолго до личного зна­комства, прочитав его первый поэтический сборник. В поэзии Ходасевича Горького впол­не возможно привлекли свойства, которых он, как художник, к сожалению, не имел. Это со­размерность содержания и   формы, сдержанность мыслей и чувств, несколько отстраненно-бесстрастная манера повествования (все это в полной мере распространяется и на прозу Ходасевича), что рождало простоту, за которой – вселенная, куда окунуться, все равно, что вкусить запретного плода – и сладостно, и страшно. Ко времени личного зна­комства универсальный талант Ходасевича – поэта, эссеиста, литературного критика раскрылся полностью. Вполне естественно, что это не могло не привлечь внимания Горького, и, познакомившись с Ходасевичем, он не остался равнодушным к его уни­кальной личности. Вероятно, Ходасевич был в какой-то степени и совестью Горького, ибо рядом с ним абсолютно невозможно было фа­льшивить. Не случайно после его чтения в по­этическом кругу, другие поэты своих стихов старались не показывать.

IV

Думаю, Ходасевича притягивали к Горь­кому его чисто человеческие качества. И са­мое огромное из них - доброта. Чувство на­столько в Горьком безмерное и неистовое, что доходило порой до милых абсурдинок ми­рового масштаба. Как следует из воспомина­ний Н.Н.Берберовой, Алексею Максимовичу по­рой очень совестно было радоваться чему-либо или смеяться, «когда голодают китайс­кие дети! Когда не открыта еще бацилла рака! Когда в деревнях убивают селькоров!».[7]

Так уж получилось, что Ходасевич был в своей семье последним, более того – позд­ним ребенком слабым здоровьем, что изнача­льно определило бережно-любовное и, пожалуй, даже излишне заботливое отношение к не­му, не требующее никакой отдачи. В такой ат­мосфере Ходасевич воспитывался и рос, любя душевное тепло и заботу, но, не умея в пол­ной мере ни ценить эти блага, ни тем более создавать их другим. Это обстоятельство на­ложило отпечаток и на личную семейную жизнь Ходасевича, не принесшую ему счастья и покоя, и на его мироощущение, в котором, особенно в тяжелые моменты жизни в послереволюцион­ной России и эмиграции, преобладало чувство духовного одиночества, делая существование совершенно невыносимым. В такие мгновения поэт оказывался близок к самоубийству, ибо пойти ему было некуда. Каждому тогда тре­бовалось тепло. Ходасевич же не мог, да и просто не умел нести его. Спасение находи­лось в творчестве. Об этом свойстве Ходасевича очень выразительно написала в своих воспоминаниях Н.Н. Берберова, третья жена поэта, прожившая, с ним десять нелегких лет эмиграции, во время которых ей пришлось и не раз ухаживать за больным Хода­севичем, и бояться открытых окон квартиры, откуда он мог выброситься, и почувство­вать, как ее чугунная натура «дает трещину» и ей «бархатной подушечки захотелось», и, в конечном итоге, уйти от Ходасевича, поняв, что если в бесконечной заботе о нем не сможет сберечь себя, то будет и ему не нужна.[8]

Единственным человеком, способным без всяких усилий вернуть Ходасевичу частич­ку утраченного семейного тепла был Горь­кий с его избыточной добротой, не требующей никакой компенсации. Именно поэтому люди, знавшие писателя, могли спокойно без всяких предлогов прибыть к нему в гости и прожить рядом, сколько угодно, не чувст­вуя при этом абсолютно   никакого стеснения. Сам Ходасевич чуть более полугода прожил рядом с Горьким в Сорренто, отдыхая душой и прощая Алексею Максимовичу и случавшиеся капризы, и склонность к нравоучительству, и даже ложь перед самим собой. Прощаясь с Горьким навсегда, когда тот уже решил мириться с советским режимом, и, хорошо сознавая это, Ходасевич не хлопнул дверью, как это, у него бывало с другими людьми, например, с Андреем Белым, а спустя несколько лет, сразу же после смерти писателя, оставил по-человечески трогательные воспоминания о нем, свободные от политики и обывательских толков.

V

Друг юности Ходасевича Самуил Викторович Киссин (Муни) незадолго до собственной смерти сказал поэту: «Знаешь, я все-таки был».[9] Не случайно вспоминаю здесь этот эпизод, ибо он очень характерен для последних лет жизни и Алексея Максимовича, и Владислава Фелициановича.

Остаток жизни оба писателя, говоря словами Ходасевича, брели «в ничтожестве своем» в ощущении одиночества. Их поддерживала литература и, как это не может показаться странным, надежда, что каждый из них все-таки был, а значит – остался. Смею утверждать так потому, что оба они были искушенными в жизни людьми, много испытавшими, много перечувствовавшими и хорошо знающими себе цену. Потому и могли писатели рассчитывать на то, что, выдержав испытание жизнью, их души не канут небытие...

Так оно и вышло...

Примечания

1.     См.: Ходасевич В. Пролеткульт и т.п. В кн.: Ходасевич В. Колеблемый треножник: Избранное. – М.: Советский писатель, 1991, с. 390.

2.     Берберова Н.Н. Курсив мой: Автобиография. – М.: Согласие, 1996, с. 229.

3.     См.: Ходасевич В. Горький. В кн.: Ходасевич В. Колеблемый треножник: Избранное. – М.: Советский писатель, 1991, с. 356.

4.     М. Горький. Собр. соч. в 30 томах, т. 28, ГИХЛ, М., 1954, с. 113.

5.     См.: М. Горький, В.Г. Короленко. М. Горький. Собр. соч. в 30 томах, т. 15, ГИХЛ, М., 1951, с. 37.

6.     См.: Берберова Н.Н. Курсив мой: Автобиография. – М.: Согласие, 1996, с. 217, 223, 224.

7.     Там же. С. 232.

8.     Там же. С. 391.

9.     Ходасевич В. Муни. В кн.: Ходасевич В. Колеблемый треножник: Избранное. – М.: Советский писатель, 1991, с. 313.