омнился трагическим событием: покончил с собой Александр Александрович Фадеев, с которым Леониду так и не удалось встретиться. Настоящее потрясение, шок. По какому-то наитию он едет в Москву, посещает квартиру Фадеева, встречается с его женой А.Степановой. Не всех журналистов к ней допускали, Леонид пробился. Но что она могла сказать? Главный вопрос: почему произошла трагедия? – висел в воздухе. Кто-то говорил о культе личности Сталина, о глубоком разочаровании Фадеева, о чувстве вины за содеянное против своих коллег по писательскому цеху… Но ведь Сталина три года как нет в живых. Что тогда? Психоз на почве алкоголизма?.. Да нет. Фадеев слишком любил жизнь, - об этом и первая жена его говорила.

Главное – нет предсмертной записки. Что за таинственная смерть?

Леонид не мог знать, что Фадеев перед смертью написал письмо, все, или почти все проясняющее, но содержание его стало известно лишь спустя 35 лет, когда имя талантливого писателя стало забываться в потоке бурных событий перестроечного периода и когда сам Леонид Васильевич Елистратов был не у дел, неимоверно страдая и душой, и телом от старых ран.

Но тогда, в 1956 году, Леонид полагал, что корни трагедии в личной жизни писателя, в непонимании жены, увлеченной театральной карьерой. Он и сам в те годы переживал семейную драму. Брак с Ией Варыпаевой оказался непрочным.

Любовная лодка очень скоро разбилась о быт. В девятиметровой комнатушке в старом деревянном доме, где ютилась семья Елистратовых, из всех удобств в наличии был только водопровод. Злая пьющая соседка с психически больной дочерью довершали убогую обстановку, делая жизнь невыносимой. Когда же родилась дочь, о покое думать не приходилось. Ребенок еле выжил после инфекции, занесенной в роддоме, поэтому первые полгода Ия пролежала с дочерью в больнице. Леонид все чаще оставался ночевать у друзей. Алкоголь уже прочно вошел в его жизнь.

В злые минуты отчаяния, бесплодных дум о прошлом он стал перекладывать свое неудовлетворение на жену, которая буквально разрывалась между работой и домом. Мизерной зарплаты врача поликлиники едва хватало на самое необходимое, Леонид же не понимал, почему в доме нет денег. Не на что купить приличный костюм, жена ходит в каком-то старье. У них на радио женщины одеваются иначе да и подать себя умеют не хуже актрис.

Ия Варыпаева инвалидом себя не считала. Однако тяжелое осколочное ранение не давало возможности посещать общественную баню. Она стеснялась любопытных взглядов на улице, все время казалось, что над ней смеются, показывают пальцем. Раз в неделю, вечером, заказывала в бане отдельную кабину. Это был как раз один из таких помывочных дней.

Вернувшись из очередных посиделок с товарищами и не застав жену дома, Леонид вышел на улицу, закурил.

Даже ужин не приготовила! Ждала, называется, мужа домой с работы… В комнате не убрано, дочка капризничает, и няня никак не может ее успокоить. Сколько может так продолжаться? Конечно, многие сейчас живут в коммуналках, и когда еще начнется строительство приличного жилья, но ему просто необходима творческая обстановка, уют, покой. Получается, что в мирной жизни инвалиду войны и голову приклонить негде…

Издалека он увидел Ию – в новом крепдешиновом платье, белых босоножках. Рядом шел незнакомый мужчина. Смотри-ка ты, принарядилась и ухажер рядом. Леонид затушил папиросу.

- Знакомься, Ленечка, это Костя Соколовский. Сколько лет не виделись. В сорок первом его ранило под Москвой, тяжелая контузия, три дня без сознания. Думали – все, погибнет. А я через знакомого командира батальона лекарство достала, выходила.

Высокий черноглазый мужчина протянул руку: «Будем знакомы. Константин. Я вашей супруге жизнью обязан, думал, не встречу никогда. Приходите завтра в драмтеатр, там отец мой главную роль будет играть. А после театра приглашаю вас в ресторан, там и поговорим».

Живут же люди! Театры, рестораны, нарядная публика. Здесь же все пропахло какой-то дрянью, капустой кислой воняет. В духоте, в тесноте, везде мокрые пеленки, повернуться негде – все завешено. Зачем я вообще женился?

Это была их первая и последняя театральная гастроль.

В фойе театра Константин Соколовский поджидал Елистратовых под руку с супругой. Познакомились. Начался спектакль, но Леонид ни слова не понимал из того, что говорят на сцене актеры, чувствовал себя не в своей тарелке. Надо же, как все сошлось, хуже не придумаешь. Верка - то Соколовская, оказывается, жена этого красавчика. Если Ия узнает об их романе, что тогда? Хотя… Может, и к лучшему. Сколько можно тянуть эту лямку? Да гори все синим пламенем! Как бы сказал его отец, Василий Кузьмич: «Ход мыслей правильный, рабоче-крестьянский».

Леонид и сам тогда не понимал, насколько он близок к истине. Злые языки давным-давно донесли обманутому супругу о романтическом увлечении Веры. Другой бы устроил сцену, пригрозил, на худой случай – наломал бока. Константин поступил по-другому. Ему ли, сыну талантливого артиста, не знать приемы игры? Да, жизнь – это театр, и не последнее место в нем занимают человеческие слабости, чувства, которые человек не в силах держать в узде. Только успевай за ниточки дергать.

После театра и ресторана, где Константин блестяще исполнил роль радушного хозяина, трогательно ухаживая за своей спасительницей (надо же какие сюжеты подкидывает иногда жизнь), они всей компанией отправились в гости к Соколовским. Роскошная по тем временам трехкомнатная квартира недалеко от оперного театра дышала покоем, неброской красотой интерьеров, огни старинной хрустальной люстры отражались в бокалах. Изысканность, хороший вкус, стиль наконец -  все здесь сияло чистотой, все говорило о благополучии и достатке. Накрытый стол, будто картинка из книги о вкусной и здоровой пище, которую Леонид по большому блату достал в книжном магазине на площади Горького.

В голове звенели бубенчики. Ухватившись в ванной за край раковины, Леонид напряженно разглядывал себя в зеркало. Зачем он здесь, почему? В комнате Ия о чем-то воркует с этим лощеным пижоном, а Верка сидит грустная, уставившись глазами в одну точку. Или они сговорились против него? Всем все известно, понятно. Только ему уготована роль идиота.

Леонид ополоснул лицо, вышел из ванной и решительно направился в прихожую. «Поговорим здесь, или пойдем в кабинет?». Слова Константина отрезвили моментально. Он выбросил руку вперед, но споткнулся и с грохотом повалился на блестящий паркет. Чертов протез! И тут понял, что без посторонней помощи не встанет. На шум выбежали женщины. Константин подал руку: «Ну что, будешь еще к чужим женам приставать, инвалид?» Уж лучше бы в морду дал, честное слово, гнида интеллигентская…

После развода Леонид какое-то время жил в общежитии высшей партийной школы. Каждый вечер – веселая гулянка, калейдоскоп лиц. А потом утреннее послевкусие с сигаретой в зубах. Коллеги помогли в главном: вышли с коллективной просьбой к редактору газеты: «Помогите Елистратову с жильем». И руководство пошло навстречу молодому перспективному журналисту. Скоро он въехал в свою комнату на ул. Минина, 5 – на общей кухне всего одна соседка, совсем не страшно.

В редакции дела шли на подъем. Вот где пригодилась его оперативность, аналитические способности, умение выделить главное в новостном потоке. Леонид легко делал репортажи с места событий, потому что люди ему доверяли, а это главное для получения исчерпывающей информации. Леонид понял, что журналистика – дело на всю жизнь, он набирался опыта, мастерства у маститых коллег, и руководство газеты всерьез задумывалось доверить ему работу посложнее.

Леониду Елистратову сорок лет, творческий потенциал не исчерпан. В областном комитете КПСС принимают решение о направлении его на учебу в Ленинградскую высшую партийную школу.

Два года в городе, который защищал, приглушили привычную боль. Смена впечатлений, новые лица, судьбы, интересные женщины, с которыми так приятно вечерком прогуляться по Невскому. Леонид словно свежего воздуха глотнул полной грудью. Он полон радужных планов.

В каникулы в 1964 году приехал в Горький навестить старых друзей.  Одним из первых прибежал к нему верный Малюгин, долго жал руку, радостно блестя голубыми глазами: «Леня, поздравь меня, у меня книжка  вышла, ждал-ждал, думал, на будущий год, а ребята  из издательства помогли…» Леонид развернул первый лист, – а там посвящение. На глаза невольно навернулись слезы.  Какой Володька хороший человек, и как его жалко. Хотя, это только в душе, а на словах никогда ничего лишнего. «Нас не надо жалеть, ведь и мы б никого не жалели…»

В редакции Леонида Елистратова приняли тепло. Иван Александрович Богданов, редактор газеты, пригласил в кабинет.

- Разговор у нас, Леонид Васильевич, будет серьёзный. Ты теперь человек в партийных делах подкованный, так что принимай отдел. Наш «И.О.» не тянет, найдем ему другую работу.

Однако заведующим отделом партийной жизни Леонид Елистратов стал только через полгода. Долго утрясали дела в обкоме КПСС. Как выяснилось, у них была своя кандидатура на столь престижную должность. Тем не менее редактор проявил твердость.

-Что мне их «говорильнев»? Один треск, болтовня да и только, - возмущался Иван Александрович, - работы не знает,  писать не может, разве только передовицы. А раз не журналист, копеечная ему цена в базарный день…

Время шло, а ясности не прибавлялось. Леонид колесил по области, знакомился с секретарями райкомов, председателями колхозов и совхозов. Привез однажды очерк про Вагина, Героя Социалистического труда,  председателя колхоза «миллионника». На планерке очерк одобрили.

После обеда приехал из обкома Иван Александрович Богданов. Была у него такая привычка: откроет неслышно дверь, пройдет гибким кошачьим шагом по коридору – и сразу в отдел промышленности (там частенько заседали журналисты из районных газет и заводских многотиражек, не обходилось без спиртного). В кабинете шло шумное заседание: обмывали материал о хищениях на автозаводе. Дальше последовала немая сцена по сценарию «Мы вас не ждали, но очень рады видеть». Богданов сердито хлопнул дверью.

- Что ж ты, Константин Иванович, мышей не ловишь? – буркнул своему заместителю. – У тебя тут среди белого дня гулянка идет. Смотри, найду тебе замену. Вот, Елистратов, к примеру, чем не руководитель?  И очерк его в обкоме все прочитали, понравилось…

Константин Иванович Полуэктов, вот уже десятый год заместитель главного, фигура колоритная, с биографией и журналистской, и партийной, только поморщился: «Да куда Елистратову до меня с его-то характером! Такой с людьми не сможет ладить». А вслух проронил: «Простите их, пьянь непотребную. Я им сейчас устрою такое!.. И все ж хороший материалец откопали ребята с автозавода, пальчики оближешь…» И пошел бочком, бочком в отсек, где испуганно притихли «промышленники».

У всех свои слабости. Заводские корреспонденты приехали угостить ребят из промышленного отдела в благодарность за то, что те пропустили их разгромный материал. Строгий Иван Александрович в это время вводил в краску девчонок из отдела писем. От его скабрезных намеков те опускали очи долу, но перечить не смели. «А ты, Маргарита, зайди ко мне в кабинет, когда закончишь с письмами». Девчонки понимающе переглянулись. Старый конь борозды не испортит.

Газета «Горьковская правда» - единственная областная партийная газета (орган областного комитета КПСС). Любое слово на ее страницах в городе и области принималось как истина в последней инстанции. Ответственность огромная! То, что журналисты – народ эмоциональный, неспокойный, любящий отвести душу за стаканом дешевого портвейна – так это издержки профессии. Иван Александрович, объявив войну «зеленому змию», прекрасно понимал, что о победе здесь думать нечего. Поэтому требование выдвигалось вполне реальное – не пей на работе, греми бутылками дома, на кухне. Но боевой состав редакции «нарушал». Пить-то дома скучно…

Когда становилось совсем невмоготу, напрашивались в гости к Леониду Васильевичу на улицу Минина. Застилали стол газетой, доставали нехитрую закуску и допоздна говорили, говорили… О разном – о политике, о редакционных делах, своих неудачах, о любви.

С тоской и разъедавшей душу обидой вспоминал Леонид Веру Соколовскую. Какая яркая женщина! Сейчас она вещает на радиостанции «Юность», счастливая москвичка. Рука так и тянулась к телефону. Просто поболтать, услышать знакомый голос. Может, поймет, как одиноко и неприютно ему. Раньше одного слова было достаточно, что уловить душевную струю, помочь в минуты неверия, внутреннего раздрая. Чуткая, какая же она была чуткая. Так много их связывало. Нет, не будет он унижаться из-за бабы. Не стоят они того. Не будет больше ни встреч, ни задушевных разговоров, ни любви. Оледенело все.

На ночь Леонид Васильевич с трудом снимал надоевший протез и, как в пропасть, проваливался в тяжелый хмельной сон.

Нет, нельзя так дальше жить, - думал с утра. Но оказалось, можно. Интересная жизнь у журналиста – вся из осколков человеческой боли, из щемящей мозаики придуманных человеческих жизней и обстоятельств. Люди вокруг, и он не хуже других, и материалы идут без обычной редакторской правки.

Время от времени наезжал в Москву к сестре Шуре.

- Ну как ты, Шуренок, не созрела еще для серьезного дела?

Сестра Шура лишь отводила глаза. Зачем только пообещала Лёле, что будет учиться. Поздно уже, сын подросток, все заботы о нем. А сама? Что она может с её-то девятью классами Вильской школы? Какой там институт! Денег хватает, и ладно. Боря любит и никогда не бросит их.

Она стеснялась сказать брату, что работает в хлебном магазине, рядышком с домом.

- Садись обедать, Лёля, я хлеба бородинского тебе порезала. Знаешь, какой вкусный…

Шура суетилась у стола, а Леонид все смотрел на нее, будто не узнавая. Всего-то несколько лет прошло, а как она опростилась! Гладко зачесанные волосы, никакого макияжа, какой-то халатик цветастый, тапочки разношенные… И это в Москве?

Да что там думает Борька, загнал свою жену в домашнюю трясину и в ус не дует. Почему не оденет поприличнее при его-то деньгах?

Одного не понимал Леонид: Шура осталась прежней деревенской девчонкой, не прилипла к ней столичная мишура, спесь и страсть поражать нарядными обновками. Не такая она. Цельной и неподвластной внешней суете осталась ее натура. Шура любила мужа и сына, а остальной мир существовал для нее постольку-поскольку.

Леонид с циничностью бывалого журналиста судил строго: моя сестра – ограниченная мещанка, ее не интересует ни литература, ни искусство. Ну хотя бы о своей внешности позаботилась! Видеть в столичной квартире с модным гарнитуром провинциальную простушку было больно. Коробило все: отсталость в развитии, неумение высказать мысль просто и понятно. И … убогость интересов, ограниченных кухонными проблемами.

Вот и сын их Володька, как будто стесняется матери, хотя и любит ее отчаянно. Даже с Борисом вздорит, если заметит хоть какое-то к ней неуважение.

Что Борис? Состоявшийся авиаконструктор. Придет с работы, а телефон уже звонит, не замолкает и во время ужина. Востребован.

Супругам Коршуновым суждено было прожить долгую жизнь. Беда пришла в олимпийский год, в 80-й. Погиб сын Володя, несколько дней не дожив до сорокалетия. Безграничная, во многом слепая материнская любовь, мягкий отцовский характер сделали свое дело. Сын рос своенравным, капризным, привыкшим все получать по первому требованию. Коршуновы жили зажиточно. Заработки отца росли. Появилась машина, дача в Подмосковье. Летом отправлялись на юг, к морю, подменяя друг друга за рулем. Учился Володя ни шатко, ни валко, с троечки на четверочку. Рано начал курить, за спиртным тоже дело не встало. Непьющий Борис Григорьевич только философски пожимал плечами: «Что поделаешь, Шура, - гены… В деда пошел Володька».  Все надеялись – одумается, перебесится, да какое там! Вскоре появились сомнительные друзья, девушки, до ночи просиживающие с парнями на детской площадке.

Когда Борис заглянул в аттестат сына, понял, что института ему не видать. Всю ночь Шура проплакала, а наутро Борис сделал всего один звонок. «Сынок, - говорил он тогда якобы в свое оправдание, - я никогда никого не просил, первый раз, надеюсь, что последний. Ты должен понять нас с мамой, возьмись за ум. Не подведи меня, прошу. Ректор института ждет тебя завтра с документами».

Весь первый курс технического вуза Володя держал слово, старательно записывал лекции, ходил по репетиторам. А на втором – сорвался. Опять пьянки - гулянки, девчонки иногородние из общежития проходу не давали: всем нравился красивый ладный москвич. Пришлось взять академический отпуск. Вот тогда-то и приехал дядька Леонид из Горького. Шура вызвала тяжелую артиллерию, с грустной улыбкой констатировал Борис Григорьевич. И срочно уехал в командировку.

Леонид просидел с племянником на кухне всю ночь. И как не просила Шура, не дал ни словечка вставить. А утром помятый, с воспаленными глазами Володя ушел в институт договариваться о сдаче «хвостов».

Леонид гостил неделю, наслаждаясь домашним уютом. Он давно уже забыл, что такое оладьи с вареньем, пироги, полноценный обед. Шура целыми днями готовила, довольная, что брат с сыном нашли общий язык, по вечерам подолгу засиживались за шахматами.

- Дядя Лёля, а у журналиста трудная работа?

- Да как тебе сказать, Володька, это даже не работа, а просто жизнь. Хлебаешь ее полными ложками – и счастлив. Вот открываешь ты для себя нового человека, неважно кто – председатель колхоза, тракторист, кузнец, простой рабочий с завода. Начинаешь придумывать ему биографию из того, что он тебе наговорил. Получается очерк. У него морда простецкая, глаза-щелки с перепоя, руки в цыпках с обгрызенными ногтями. А с газетного листа на тебя такой симпатяга глядит – сам удивляешься. То есть человека из народа, самого обыкновенного, ты как бы приподнимаешь с колен. И всем хорошо! Работяга прочитает газету, еще лучше прежнего трудиться будет. Да чего там говорить, как на фронте: «За Родину, за Сталина!». Этот мужичок после моей писанины горы своротит. В этом вся наша советская идеология. И мне хорошо: похвалил человека, высветил в нем главное – светлое, советское наше нутро, глядишь, и про меня на летучке не забудут. У меня не работа, а радость сплошная, только этим и живу.

После окончания института Володя получил распределение на завод да так и застрял там на многие годы в должности инженера-электрика. После смены оставался с мужиками за бутылочкой винца. Святое дело! Только вот с женщинами ему не везло, старался не зацикливаться, потому что заводить семью считал нерезонным, несерьёзным делом. Мать, разумеется, не понимала такого отвращения сына к естественной вроде бы потребности мужчины реализовать себя в семье, в детях. С Борисом они жили душа в душу, чем не пример? У любимого же сыночка на уме непонятно что. Давно за тридцать, а в голове ветер гуляет. Им бы внуков понянчить, отдать накопившееся тепло маленьким наследникам. Вот Лелька вчера звонил: дочка Женя родила в Монголии девочку, скоро приедет в Горький сдавать сессию, в университете учится.  А ведь Шура с Борисом постарше будут, давно уж пенсионеры. Так и не дождались внуков. Володя страдал запоями.

2 января 1980 года сын пошел на дежурство в цех, домой больше не вернулся. На участке пьяные рабочие зарезали Володю, истекающего кровью провели через проходную и бросили умирать на улице. Когда приехала «Скорая», сделать ничего было нельзя, слишком большая потеря крови. Через день Володю схоронили. Кое-кто из родных все же приехал. Шура ждала Леонида, но тот сказался больным. По телефону звучали банальные утешения: «Держись, я с вами…» Шура за три дня вся поседела и стала сдавать. Володя чудился ей в каждом прохожем в парке. Борис больше не смог работать: итак держали лишь за старые заслуги. Началась скучная, тягостная жизнь. На долгие годы. В начале девяностых все сбережения сгорели. На пенсию мало что можно было себе позволить. Поэтому, поиздержавшись, приняли предложение чеченского семейства сделать общий тамбур на две квартиры. Соседнюю «коммуналку» напротив чечены давно расселили. Исподволь подбирались к старикам. В Горький полетело письмо.

«Дорогой Лёля, братик мой любимый! Дела у нас плохие, хуже некуда. Все сберкнижки ничего сейчас не значат, превратились в копейки. Все, что накоплено, коту под хвост. Как жить дальше, не знаем. У нас соседи сейчас новые из Чечни. У них в Москве много родни. Мы с ними подружились. Эмма врач, помогает нам с лекарствами. А Мухарбек работает «на трубе», нефть гонят за границу, богатые. Ни в чем нам не отказывают, покупают самое лучшее. А то в магазинах такие цены, что наших пенсий и на неделю не хватит. Вот думаем, не подписать ли на них квартиру. Что посоветуешь, Лёля? У меня Боря совсем бестолковый стал. Говорит, не связывайся с басурманами, они нас всех потравят и квартирку приберут. Кому верить? Ты знаешь, внуков у нас нет, бог не дал. А их племянник Амирам каждый день приезжает, фрукты привозит, телевизор вот починил. А Борис все за свое – не привечай басурман, ничего хорошего из этого не выйдет. Не дурак ли? Люди-то к нам с добрым сердцем. Скажи, Лёля, что делать. Я вся на нервах, вторую неделю на могилке Володиной не была. Голова болит, а по утрам все кружится перед глазами. Боря тоже сильно сдал. Болит желудок, в боку колет. Ходил в поликлинику, сказали, надо в больницу ложиться на обследование. Вот приедет Эмма, скажет, куда лучше ложится, у нее тут везде знакомые. А то мы из дома почти не выходим, боимся хулиганов. Недавно соседку из пятой квартиры ограбили прямо у булочной, среди бела дня. Да еще по голове стукнули».

Леонид Васильевич не задержался с ответом. Сразу перезвонил. О чеченцах у него были свои представления. В 42-м в его взводе появился бравый парень из Чечни, снайпер. На его боевом счету было сотни две убитых фашистов. Так, как он владел оружием, не мог никто. Парня сразу зауважали.  Как же его звали? Беслан, Аслан, Мурат?.. Нет. Магомет его звали. Магомед Цечоев. И погиб он геройски, спасая своего раненого командира. Отважный боец, всем бы так воевать.

- Шура, не знаю, как сейчас, а на войне чеченцы воевали по-честному, не за страх, а за совесть. Не бойся ты их, все мы братья и сестры, помнишь, какой у нас Союз великий был? Все национальности вместе, в одном котле варились, помогали друг другу. Не может же всё из-за Ельцина, будь он неладен, прахом пойти?! Осталось же в душах что-то святое… Не слушай ты Бориса.             

Чеченцы жили у себя на родине, бывали наездами, в знак доверия отдали Шуре ключи от своей квартиры. Когда приехала Женя, дочь Леонида, последнее внутреннее сопротивление было уже сломлено. Соседи представлялись как близкие родственники, документы на квартиру оформили, как положено. Вскоре заболел Борис Григорьевич. С подачи чеченцев его прооперировали в кремлевской больнице. Эмма не отходила от больного. И хотя операция прошла успешно, через несколько дней он скончался от отека легких.

На поминках никто не узнавал безутешную вдову. Она, видимо, под влиянием препаратов беззаботно смеялась, оживленно обходила гостей, в который раз спрашивала Женю, отчего она такая грустная, ведь дядя Боря больше не мучается, он давно в другом светлом мире.

Александра Васильевна Коршунова умерла спустя полгода от инсульта. Родственников к ней не допускали. В ее квартире жил названый внучок Амирам. Телефон отключили за неуплату.

3.2

Наутро пришла телеграмма из Вили: «Плохо с отцом. Тося». Быстро собрался на работу. В приемной редактора полно народу.

- Иван Александрович, тут такое дело…

- Да я все знаю, Леонид Васильевич, из Выксы звонили, говорят – инфаркт. Врача послали из больницы, везти его нельзя. А ты что такой бледный?

 Иван Александрович быстро окинул взглядом унылую фигуру Леонида: «Хотя бы женился уже, в неглаженных рубашках ходит, а у нас люди  со всей области…»

- Бери машину, Леонид Васильевич, дочку с собой возьми. Чувствую, дело там серьезное.

Дочка Женя никогда не видела своего деда. Пару раз отец брал ее с собой на родину, но Василий Кузьмич тогда лежал в госпитале. А потом было недосуг. Поэтому никаких особых чувств у нее не возникало, когда ехали в редакционной «Волге». Долго ехали, часа три. Отец плакал, некрасиво булькая горлом, горевал, что не навестил батю раньше. За окном плотной стеной стояли сосны, величественные, устремленные ввысь. Чувствовалось доброе дыхание леса, немного усталое – день клонился к вечеру. Так бы ехать и ехать, вдыхая густой грибной и хвойный аромат. И нет никаких несчастий, все здоровы и отец рядом.

По-своему она его любила, конечно. Но почему так редко видятся? Почему не спросит, как дела дома, как учеба?

- Гони, Володька, гони. Чувствую совсем плохо с отцом.

- Да я уж и так, Леонид Васильевич, последнее выжимаю.

У дома на улице Ленина толпился народ. Ну значит все, не успел! Когда заглох мотор, слышно было как рыдает какая-то женщина на скамейке

- Лёля, опоздал ты, не застал батю…

Отец лежал на диване в большой комнате. Рядом на стуле мать, потемневшая лицом, в простеньком платочке и домашнем платье. Она не бросилась к сыну, не запричитала, только глянула и махнула рукой: «Не дождался отец, все тебя звал перед смертью. Шура только завтра приедет. Разбрелись мои деточки…»

Леонид не дождался окончания фразы «как тропинки в лесу» - так мать говаривала, когда провожала его сначала на фронт, потом в Горький, когда Шура в Москву уезжала. Он редко думал о ней, забитой крутым нравом отца, побоями, обидами на детей, на жизнь. Мать даже писала с ошибками, Леониду стыдно было показывать ее письма товарищам. Обыкновенная деревенская женщина, с пятнадцати годов работала на гвоздильном производстве, которое и фабрикой-то трудно назвать. Потом семья, рождение детей, тяжкий труд на огороде, в поле. Да и отцу надо угодить, усмирить его гнев, смягчить сердце, чтоб не шпынял понапрасну детей. Вот и выкладывалась…

Не принято в их семье проявление слабостей душевных, объятий, поцелуев. Слишком сурова жизнь. Неласковы мамины глаза, мозолистые руки в узлах крупных вен с обломленными ногтями стыдливо прячет в складках платья. Ей тяжело сейчас, а легко ли было все эти годы?

Леонид не думал, что отец занимал такое большое место в душе. Не звонил месяцами. Да и куда звонить-то? Письмами тоже не баловал. Отец не жаловался, молчал, чувствуя отчужденность сына, его разоренную войной (а может, и не только войной) внутреннюю силу.

Этот короткий вояж после окончания университета многое разворошил, многое заставил переосмыслить.

В сущности, кто такой его отец? Недоучка, якобы бывший революционер, партиец. Люди уважают, а в семье – деспот, пьет неделями, бьет мать. И все равно – отец. Единственный, кто знает, как болит у него все внутри, как саднит от непонимания случайных женщин, коллег, как нелегко в конце концов ему, еще не старому, быть инвалидом. Он-то понимал. И теперь его не стало.

На поминках много не говорили, мать всем распорядилась сама, бесшумно передвигаясь по дому. Дочка Женя и сын Тоси Валерка целый день просидели на печке за занавесочкой, все говорили о чем-то своем. Пускай. Им по двенадцать, рано думать о мрачном. Да и все эти похоронные дела…

Когда на кладбище гроб опустили в могилу, Леонид, поддерживая мать и сестру, не видел глаз дочери, не хватился ее. А она смотрела не на страшную яму, куда кладут ее деда, неизвестного, непонятного ей, по сути дела чужого человека, она смотрела на отца и ждала, что он ей ответит хотя бы взглядом.

В толпе совершенно незнакомых людей чувствовала, что совершенно одна, что никто ей не интересуется, а отец, словно вовсе не отец, тупо глядит в пространство и не хочет видеть и понимать ее страдания. Разве нельзя иначе? Все о ней забыли…

И тетя Шура тоже. А она ей так вначале понравилась – красивая, румяная. Так хотелось ей угодить. И чай грела, и носки теплые нашла. Но тетя Шура только с отцом и разговаривает.

Через день пришла редакционная «Волга» и они поехали домой. В какой-то момент Женя схватилась за горло.

- Что, тошнит? Давай-ка выйдем на воздух.

Отец бережно приподнял ее и высадил на обочине, в молодом ельнике.

Ее рвало, как будто отравилась. Неужели? Нет, ее рвало от одиночества и непонимания.

С рук на руки передал Леонид дочку бабушке Антонине Михайловне. Та даже не удивилась, почему среди учебного года привезли ей внучку: всегда ждала. А там уж не важно, почему, выходит, так надо. Испекла пирог с яблоками. Такой аромат по всему дому! Так тепло и спокойно на душе.

- Дедушка помер?

- Да, схоронили. Только я не знаю, что он за дедушка, что за отец… У него все дети, как стеклянные стояли, хоть слезинку бы кто проронил. Меня совсем не замечали. В день покормят разок – и ладно. Разве ж так можно, бабуль, разве они мне не родные?

- А отец не видел, что ли, всего?

- Ему не до меня было. Пил он сильно с мужиками. Не поеду больше туда.

- Не обижайся ты на них, Женюшка, все равно не поймешь, что у них творится. Возможно, переживают, страдают, а слезы лить не принято. Ты вот лучше погляди, сколько я тебе книг накупила, целый мешок. И как только ты с ним добираться будешь в Горький?.. Ничего, я отца Герки Хрусталева попрошу подбросить на мотоцикле.

Бабушка посмотрела так преданно, так понимающе, что захотелось навсегда остаться здесь, в спокойном, всегда ждущем тебя доме.

В окошко бились ветви старого ясеня. Здесь в палисаднике они с Геркой нашли останки древней посуды – лаз выкопали прямо до сарая и много еще чего интересного нашли. А клад так и не отыскали, хотя, говорят, он был совсем рядом. Все в округе знали, что разбойники, грабившие купцов, возвращавшихся с Нижегородской ярмарки, закопали его где-то поблизости.

Конечно, жизнь в Павлове немного скучная, но не скудная. Пусть бедность, одинаковые дни и большие сугробы в саду… Придет весна, побегут веселые ручейки, можно будет сходить на родник за речкой Таркой, посмотреть на изумительной красоты изумрудных лягушек. Расцветут яблони в саду, и преобразится бабушка. Она так любит это бело-розовое цветенье.

Не хочется в Горький, холодно в их квартире, где истеричная и непредсказуемая мать, вся в жалобах и претензиях на жизнь, никогда не похвалит, не поможет с уроками: «Вся ты, Женька, в отца, даже походка такая же»… Но как у нее, подростка, может быть походка человека с тяжелой травмой ноги? Некрасива? Пожалуй. Но с ногами все в порядке.

«Больше не могу, - думала Женя. – Здесь, в Павлове, была отличницей, а в Горьком учителя порой издеваются над ней, говорят, плохо соображаю». Неужели у нее действительно средние способности? Женя подумала об отце отстраненно, как о чужом. Просто они меня не любят, вот и все.

Взять хотя бы случай с газетой. Разве не для отца она старалась, придумывала заметки, рисовала? Газета «На луну» в честь полета в космос Юрия Гагарина с ракетой в центре. Хотела удивить.

Отец сказал: «А почему у тебя ракета без названия или она американская?» Слова хлестнули, как пощечина.

- Это моя ракета в честь моей бабушки и города Павлова.

- Причем здесь Павлово? Ты уже большая и должна понимать, что запуск космического корабля стал возможен благодаря нашей Коммунистической партии.

- Значит все-таки партия? Без партии каждый из нас ничто. Но это же достижение нашей науки, технического прогресса. Ученые послали корабль в космос, неужели не понимаешь? Ты же университет закончил. Папа, я читаю «Горьковскую правду», для кого вы пишите? Может, для себя или для обкома? Какой-то набор слов, лозунгов партийных, агитка – и больше ничего…

Отец нахмурился: «Кто тебе все это наплел? Мать или бабушка? Сама бы не сообразила».

- Нетрудно тут сообразить, папа. Толстого читаю, Горького, Бунина. У них совсем другой язык – человеческий. А в вашей газете прославляют без конца партию, людей из ЦК. Язык неживой, канцелярщиной отдает. Из номера в номер одно и то же: «Одобрили решение парткома, райкома, обкома». Но все же понимают, что не одобрить нельзя, за это по головке не погладят. В чем же смысл подобной писанины?

- Откуда ты набралась такой бредятины? Ты что ж против своей страны, против Советской власти? Знаешь ли ты, что такое идеология? И вообще, тот, кто не любит свою страну, ничего не может любить.

Глаза дочери зло сверкнули. Да что он все про Советы да про партию? Когда спросит про нее, про то, каково жить без отца? Если б не бабушка, вообще  неизвестно, что бы с ней стало. Лишь она хранительница душевного покоя, от нее веет добром, заботой. Никогда ничем  не попрекнет. Да какой ты отец, Господи!

- Я читала твою статью про защиту Ленинграда. Там только об успешных боях и сражениях. Разве в 41-м могли быть такие победы? Наши войска отступали, Ленинград в кольце блокады. Помнишь, там, в Виле, ты с дядей Геной чуть не подрался? Он тебе правду говорил о войне. Почему же ты ее всем не расскажешь?

Отец только грустно улыбнулся. «Я был на той войне, которая была./ Но не на той, что сочинили после».

- Ты об этом, да? Но что ты можешь понимать, откуда такие сведения?.. Да, отступали. Многие поддались панике, мчались в разные стороны. Обезумели от неразберихи. Связь с дивизией прерывалась. Командиры требовали поддержки, им обещали помощь. Но ни через день, ни через неделю ничего не менялось – та же сумятица, отсутствие достоверной информации. Видел смерть и не раз. Замполита разорвало прямо у меня на глазах. Мне везло тогда – ни царапины. Погибших мы не хоронили, потому что немцы наступали, а мы пятились назад. Меня тоже трясло от страха порой. Такой вот животный, нутряной страх. Но боялся я плена, а не гибели. Может, поэтому и выжил, да и бегал я быстро: одна нога здесь, другая там. Не то, что сейчас. Слушай, давай не будем сейчас об этом, не могу я…

Летом Женя отдыхала у бабушки в Павлове. Впервые она пошла с девчонками на танцы. Только никто не пригласил ее потанцевать, угрюмо простояла весь вечер одна. Больше ни за что не пойдет, такие развлечения не для нее. Лучше остаться дома, почитать.

Отец приехал неожиданно. Бибикнула под окнами «Волга». С трудом поднимался он по лестнице, волоча больную ногу. Но ничего, веселый, огонечки в глазах.

- Как же ты выросла, Женя, не заметил я, а ты уже взрослая совсем. Поедешь со мной в Вилю? Ну, тогда собирайся.

Бабушка накрыла на стол. Любимые ее щи, котлеты с картошкой, пироги с малиной и вишнями. И еще истинный бабушкин шедевр – молочный кисель с ванилью.

- Угощайтесь, Леонид, да и водителя приглашай, пусть с дороги подкрепится.

Бабушка радушно улыбалась, но не могла скрыть досады и беспокойства. Зачем внучке ехать в Вилю? Они сегодня в баню собирались, она уж и квас сделала – хорошо после баньки-то. С утра на базаре свежей сметанки купила, а творог – так прямо во рту тает, подлещики копченые чудо какие вкусные. Хорошо в Павлове летом. Да и читает Женя много, никто ей не мешает. Разве что дружок Герка Хрусталев прибежит, сверкнет своей белозубой улыбкой: «Баба Тоня, можно мы с Женей на Оку сбегаем искупаться?» Хороший мальчишка, всегда поможет и в саду, и по дому что сделать. А вечером приходит ненадолго телевизор посмотреть: ни у кого в округе телевизоров не было.

Бабушка убирала со стола, Женя помогала ей, стараясь не смотреть в сторону отца. По щекам сами собой бежали слезы. Но отец есть отец, видеться с дочерью не запретишь.

В Виле бабушка Татьяна Васильевна ждала гостей у ворот, на крылечке. Суровые ее черты чуть смягчились при виде младшего сына. На Женю даже не взглянула.

- Устали с дороги? Проходите, молочка свежего попейте. Женя, а ты все больше стала похожа на отца.

    Леонид смущенно отвел глаза.

На следующий день поехали на мотоцикле в лес на охоту. Отец взял двустволку. За рулем дядя Сережа, муж сестры Тоси, кудрявый, смешливый, всю дорогу рассказывал какие-то небылицы из охотничьей жизни.

-Раз на кабана пошли, а ружье не выстрелило. Так кабан прямо на нас и попёр. Вот страху-то натерпелись! Дикий, разъяренный, глаза кровью налились… Я прикладом его меж гл