аз и хрястнул.

-А что дальше-то, убежал кабанчик?

- Повалился замертво. Не верите? Да у меня свидетель брат твой Генка. Вместе свежевали потом, здоровый попался кабанина.

Несерьезный дядя Сережа и рассказывает точь-в-точь, как рыбаки на привале (на известной картине), с ужимками бывалого охотника. Но почему-то верится ему. Может, потому что добрый, бесхитростный? Женя улыбнулась. От души хочет их рассмешить. И правильно. Вот и у отца слегка разгладилась глубокая морщина между бровей. Не хмурься, папка!

Охота в тот день не задалась. Пара рябчиков, утка – их дядя Сережа подстрелил. Отцу не везло.

Женя видела, с каким остервенением сжимал он ружейный приклад. И вдруг вскинул ружье, прицелился и выстрелил. Неужели опять мимо?

Под сосной нашли птичку, маленькая, с яркими переливающимися перьями. Да это же дятел!

Птицу бросили на дно коляски. Она была еще жива, но перья постепенно теряли свои краски, намокая кровью. Глаза непонимающе уставились в небо. Зачем он убил маленького дятла?

Дома отец бросил птичку толстой кошке, та утащила добычу под крыльцо.

Вечером пришел брат отца Геннадий. Зашумели, заспорили о первых военных годах. В голове Леонида что-то щелкнуло, и тишина будто снова наполнилась ревом ручной сирены «Воздух!», протяжным воем «мессершмиттов[1]», тяжелыми всхлипами бомбардировщиков.

Женя много читала о войне и с интересом прислушивалась к разговору.

- А наших-то самолетов мы и не видали. Бывало, закроем головы кто чем может, и лежим, прижавшись к земле: авось пронесет. Рядом осколки летят. Однажды всю нашу кухню полевую в дуршлаг превратили, каша в дырочки вытекала. Кашевара наповал сразило.

 - Да что ты мне все про свои страхи рассказываешь? Уж сколько я бомбежек пережил, со счета собьешься. И ничего. Но и мы их тоже из зениток немало положили, мы, артиллеристы-зенитчики. Сам по рации передавал о подбитых самолетах.

И неожиданно, как-то вскользь прочитал: «Вновь, с камнем памяти на шее,/ Топлю в себе – тебя, война,/ Но, как в затопленной траншее,/ Опять всплываешь ты со дна». Константин Симонов[2]».

Леонид привычно возражал брату. Тот не соглашался и от бессилия культей правой руки колотил по столешнице.

- Какие зенитки в 41-м-то? Кроме ужаса и животного страха ничего такого не помню. Да что ж ты там в своей газете слова в простоте не скажешь! Кому нужна ваша лакированная правда?

Леонид молчал, вспоминая ту первую бомбежку, когда «хейнкели[3]» с парализующим волю воем заходили в пике десятками, а в огромном сером небе не видно было ни одного нашего самолета, и с земли зенитки не били. «Ястребков[4]» и «И-16[5]» Леонид увидел только в 42-м году.

Потом, когда он уже освоился немного и воспринимал немецких налетчиков как неизбежное зло, сам наблюдал, в каком жутком ступоре находятся новобранцы. Как деревянные, цепенеют, не слышат приказов командиров, будто и не живые вовсе.

Однажды у него на глазах заместитель начальника штаба тряс одного такого юнца, схватил за грудки и не заметил, как сзади сухонький юркий боец занес над ним автомат. Леонид вывернул ему руку, потом другую: «Что творишь, гад!?» Началась драка. Кто-то дал очередь в небо…. Да, случалось и такое, и не однажды. Война все-таки. Но рассказывать об этом Генке почему-то стыдно. Как будто бы он в ответе за тех необстрелянных ребят, за их панический страх и малодушие. Однако прощать он и тогда не умел.

*          *          *

Утром Женя проснулась от выстрелов. Посреди двора отец из стартового пистолета расстреливал лягушек, вылезших погреться на солнышке по краям огромной бадьи с водой. Потом он спустил с цепи верного пса Полкана, тот залаял, завилял радостно хвостом, приветствуя хозяина. Леонид схватил в охапку кошку, не успевшую проскочить в лаз под домом, и бросил ее псу: «Фас, Полкан! Служить!» Немецкая овчарка в миг разорвала кошку на куски. «Жри, Полкан, жри!»

Женя закрыла лицо руками и рванула за дом, в огород. Там перемахнула через забор и побежала к пруду.

Только к вечеру нашел ее на берегу Валерка.

- Да не плачь ты, Жень. Я тебе лепешек принес. Вку - у - сные! Вот выучусь машину водить, как папка, приеду к тебе в Горький в гости. По городу покатаемся, замётано?..

Какой простодушный этот парень Валерка. Все ему понятно. Ни на кого обиды не держит. С утра до вечера матери  на огороде помогает. Потом с отцом в Выксу на рынок возят огурцы, зелень, помидоры. Светленький, кучерявый, на носу задорно сверкают веснушки. Хороший у нее двоюродный брат. Родня.

В 8-м классе отец предложил Жене перейти в школу № 40, одну из лучших в городе. «Большому кораблю – большое плаванье» - провожала свою лучшую ученицу учительница литературы Людмила Александровна. Женя загорелась: каждый день ездить в центр города, учиться в престижной школе, и отец близко – редакция газеты как раз напротив школы, значит и видеться будут чаще.

Как-то после уроков она заглянула в кабинет отца. На улице прекрасная погода, солнышко, а у всех какое-то похоронное настроение.

- Что-нибудь случилось, папа?

- Да уж случилось: хоть плачь, хоть смейся. Вчера делегация к нам из Москвы приезжала, встречали первые лица обкома. Слава Никитин  сделал снимки. Твой Малюгин дежурил.

Отец кинул испепеляющий взгляд в сторону Владимира Николаевича.

- Вечером глянул на полосу. Что за ерунда такая? Все члены делегации в шляпах, а один почему-то с непокрытой головой. Непорядок. Срочно вызвали художника Толю Евстифеева, ты его знаешь. Шляпу он нарисовал. Номер подписали, пошли по домам. А утром газету открываем: батюшки! Тот, кому шляпу подрисовали, в руке держит еще одну. Теперь не только шляпы, головы можно лишиться.

Владимир Николаевич Малюгин, дежуривший в тот день, в который раз снимал и протирал очки. Неужели до слез довели? Что-то больно кольнуло слева. Это он первый сказал Жене, что из нее получится журналист. Опекал по доброте душевной. Много рассказывал об Аркадии Гайдаре. Его книги о знаменитом писателе выдержали несколько изданий, переведены на марийский, латышский, мордовский язык. Удивительно чуткий, интеллигентный, весьма начитанный, не раз гостивший у Леонида Утесова, знавший многих писателей, музыкантов, художников, Владимир Николаевич хорошо понимал переживания задавленного комплексами подростка. Не лез в душу с нравоучениями, не обрезал резко, как это часто делал отец: «Опять выламываешься?»

Малюгин не женился, как он говорил, из-за маленького роста.

«Малюгин от слова «мал». Кому я такой недоросток нужен? Всякая женщина ищет красивых да высоких. А я просто шляпа какая-то».

Он действительно любил шляпы. Одевался плохо, ходил в старом засаленном костюме много лет, ботинки истрескались, потеряли свой естественный цвет в борьбе с непогодой. Передвигался мелкими шажками, осторожно. Типичный Акакий Акакиевич из «Шинели» Гоголя.

Когда на «летучках» критиковали, часто, кстати, и за чужие ошибки, не возражал, лишь глубже втягивал голову в плечи, чуть посапывая большим мясистым носом.

В счастливое время больших гонораров от книг про Гайдара[6] Малюгин справил себе кожаную куртку на подстежке. Не по своей воле – настояли товарищи журналисты. Куртка слегка поскрипывала при ходьбе, приятно пахла натуральной кожей и еще чем-то неуловимым, вызывая давно забытое чувство уюта и покоя. Будто чья-то добрая рука позаботилась, стачала швы, подобрала теплый цигейковый воротник. Поднимешь его – и никакая стужа не страшна.

Леонид Елистратов, увидев Малюгина первый раз в обновке, удивленно воскликнул: «А я и не знал, что ты такой пижон, Володька, теперь девки вокруг тебя хороводы будут водить».

Малюгин смущенно улыбнулся в усы. Его не обижали ни насмешки коллег, ни равнодушие со стороны женского пола. Всякое внимание к своей персоне воспринимал вполне радушно. Знал, что Леонид Елистратов не со зла так шутит, просто манера у него такая. Человек войну прошел, ногу вон свою таскает, как дитя малое. Никакой модный костюм не скроет дефекта. Правая нога от колена скошена в дугу, а протез только подчеркивает уродство.

Славка Никитин, фотокор, тоже хромает. На войне командовал реактивными установками «Катюша». Под Ригой получил тяжелое осколочное ранение. Но Слава умеет так держаться, что хромоту его не замечаешь. А у Леонида все его страдания и понятная ущербность на лбу написаны. Молодой, а лицо в горестных отметинах, редко когда морщины разгладит, засмеется. Но в душе ты добрый, уж я-то знаю. Как же я люблю тебя, Ленька, хороший ты мужик. Красивый, импозантный, не мне ровня. Но отчего-то с личной жизнью не везет. Все какие-то профурсетки из театрального училища. Сдружился с Лёшей Баторевым, поваром из ресторана «Россия». Тот живет рядом с театральным, в соседнем дворе. Вот они его и донимают артистки-то. Всегда некормленые, голодные – а у дяди Леши полон холодильник деликатесов. Он на холодных закусках собаку съел, настоящий мастер. Поэтому то, что остается от клиентов, начальник производства разрешает забирать. Нет, Лешка отличный человечек, добрый, порядочный. Есть у него, правда, один недостаток, с возрастом постепенно переходящий в достоинство: не пьет. Рюмку опрокинет – и баста. Сколько раз у Леонида заседали. Леша принесет полную сумку закусок разных, полбутылки коньяка (из рюмок недопитых сливал), водки, пива, накроет на стол, а сам сидит, смотрит на Леонида, как на икону, ни крошечки не съест.

   - Ты что, Леш, сытый? В ресторане наелся?

   - Да вы кушайте, Леонид Васильевич! И вы, Володя, закусывайте. Буженинка нынче свежайшая, а сырокопченая во рту тает. Я и соляночки в термосе принес. Вкуснятина.

   Малюгин только улыбался и грустно поглядывал по сторонам.

   Рядом с ним было тепло, душа отдыхала, набиралась сил. Рассказывая очередную историю, этот маленький человек преображался. Загорались голубые  глаза, руки будто дирижировали оркестром из чудесных слов. Речь его удивляла то своей неправильностью и простотой, то яркой образностью и в то же время народной манерой подмечать «мелочи жизни»... Если у кого-то юбилей, просто день рождения – коллеги бежали к Малюгину: « Сочини стишок!» Владимир Николаевич сочинял стихи, часто шутливые, иногда судьбоносные, но без пошлости, лизоблюдства, фанфаронства и прочих «достоинств», присущих поэтам-любителям. Вместе с газетным художником Анатолием Евстифеевым, который славился стремительными шаржами и вполне реалистичными портретами с натуры, они создавали порой глубокий образ человека во всех его противоречиях и психологических нюансах. Люди смеялись, плакали, иногда восторженно превозносили таланты авторов – никого творческий тандем не оставлял равнодушным.

Владимир Николаевич, приподнимая очередную рюмку, довольно шмыгал носом: «Хорошо пошла!»

Женя с болью и обидой за старшего друга наблюдала, как отец снисходил до общения с Малюгиным, в глубине души, вероятно, считая его убогой пародией на человека. Вот и сейчас, в тот момент, когда все против Владимира Николаевича, он будто выбирает, как подать на блюдечке прощение за ошибку.

- Так значит все дело в шляпе? Как же ты, Володька, проглядел эту шляпу? Ну ладно, Евстифеев, с него взятки гладки. Но ты-то как мог? Или вы с Анатолием не в себе были? Ну что я редактору докладывать буду?

Отец метал громы и молнии, а Жене казалось, что Владимир Николаевич сейчас просто упадет и больше не встанет – так  плохо он выглядел. И руки еще эти его в пятнах псориаза, выглядывавшие из коротких рукавов засаленного пиджака!.. Пальцы чуть подрагивали.

- Женя, ты зайди потом ко мне. Я тему тебе хорошую нашел.

Малюгин немного повеселел, понял, видно, что прощен, что гроза пронеслась мимо. Он подозрительно зашмыгал носом, засопел.

- Прости меня, Леонид Васильевич, виноват. А Толю Евстифеева не ругай: у него жена болеет, он, как шляпу нарисовал, домой побежал. Я тут часов до одиннадцати просидел: материал со съезда ждали, потом правку долго не приносили. Ни в одном глазу, клянусь! Только это не помогло, видно…

В кабинете Малюгина, пропахшем сигаретным дымом, немытые чашки и стаканы громоздились на столе горой. На вешалке кособоко, с оборванной петлей висело потертое пальто, шляпа сиротливо выглядывала из кармана. А где же его знаменитая куртка?

Малюгин залез на стул, открыл форточку.

- Ты садись, Женечка, садись. Чаю хочешь?

Владимир Николаевич растерянно, словно только что заметил, оглядел заваленный посудой и бумажками стол.

- Вчера приятель зашел. Посидели, пива попили. Куртка ему моя понравилась, я ему и подарил, в самый раз пришлась.

- А у приятеля не Рибсон фамилия?

- Он самый, - заулыбался Малюгин, - все жаловался, что в школе проходу ему не дают мальчишки. Злые, издеваются, хромой лошадью обзывают. А ведь он всю войну прошел, до Берлина.

Женя представила крупную, чуть полноватую фигуру учителя литературы Рибсона. Да ему такую курточку только на нос одеть. Что-то недоговаривает Владимир Николаевич. Неужели правда, кому-то подарил единственную приличную вещь в гардеробе?

- Тему я тебе нашел хорошую. Пойдешь в библиотеку, к заведующей, у них там читательская конференция прошла вчера, сделай информашку…

- Спасибо, Владимир Николаевич. Расстроил вас сегодня отец? Да вы на него не обижайтесь. Он с похмелья и не такое может. Дядю Лешу на той неделе костылем по спине стукнул. Да тот тоже не из обидчивых. В тот же вечер и помирились.

Малюгин засопел, вытащил из кармана пачку «Шипки»[7], задымил.

 - Твоего отца, Женя, не все принимают из-за характера его сурового. А его увечье надо понять Оно у него не только телесное. Болезнь дальше пошла. Иные от Леонида шарахаются, боятся грубостей оскорблений, а это он от своей слабости защищается.

 Уж кому говорить о слабости, как ни Малюгину! Тщедушное тельце, руки, изъеденные псориазом, слезящиеся глаза, шаркающая походка. Сила чувствовалась в нем иная. Сила терпения, добра и всепрощения. Говорил тихо, но уверенно, твердо, привычно потирая руки.              

- А я про вас все знаю, Владимир Николаевич. Меня-то вы не проведете. Куда куртка новая подевалась, скажите честно?              

Малюгин низко склонился над столом. В первый раз Женя видела, как молча плачет взрослый мужчина. Не утирая слез, не делая никаких движений, не стыдясь себя и своего состояния. Ком в горле рос.               

 - Вчера возвращался домой поздно, часов в 12. Во дворе два молодых парня схватили под руки, ножом пугали. Ну какой из меня, Женя, боец? Филолог я, шляпа, больше ничего. Стали бить, стащили с меня куртку и кинули у подъезда. Хорошо хоть не покалечили. Я и не кричал. Кто ж выйдет?.. Да и позор какой.

 - Вы хотя бы в милицию заявили?

 - Без толку всё это. Ничего, в старом пальто прохожу, а там и лето не за горами.

Спустя годы, когда Женя уже заканчивала университет и работала помощником корректора в редакции, Малюгин преподал ей классический урок стилистики.

 Как всегда, они с Владимиром Николаевичем допоздна проболтали в редакции. Понемножку сплетничали. Малюгин в лицах рассказывал о судьбе талантливого журналиста Валентина Полушкина, почти десять лет обозревавшего в газете науку и вузы.

 - Валентин – блестящий журналист редкой одаренности. Умница, знает несколько языков, два высших образования. И все бы у него хорошо сложилось, если б не шальная любовь…  Появилась в редакции молоденькая литсотрудница Файя Бебенина, выпускница МГУ, между прочим. Нет, не  москвичка, наша, местная, родители рабочие, в Городце тогда жили. Ладно бы, просто роман у них закрутился: так она родила  двоих детей. А у Валентина семья крепкая, уходить он от жены не собирался. Вот и завязался узелок – не развяжешь. Богданов, когда про ребенка узнал, вызвал обоих. При их разговоре я, конечно, не присутствовал. Но кое-что знаю от Фаины. А суть такова: Полушкина из газеты уволили за «аморальное поведение», выговор вынесли на партбюро. Куда ему идти? Пошел, куда брали, - в «Волжскую магистраль»[8], а что там? Обычная многотиражка.

Женя вспомнила, какой удрученный вид был у Полушкина, когда они случайно столкнулись в типографии.

- Владимир Николаевич, сердце кровью обливается, как не повезло Полушкину!

Малюгин как-то странно посмотрел на Женю.

- Ты, правда, хочешь стать журналистом?

- Хочу, вы же знаете, Владимир Николаевич!

- Тогда больше не употребляй этого выражения ни в статье, ни просто в разговоре, оно простонародное и, я б сказал, вульгарное.

Женя удивленно посмотрела на своего учителя. Ей и в голову не приходило, что обычный фразеологизм так покоробит чувствительного филолога. С тех пор слов таких не употребляла, а на Малюгина смотрела с все большим уважением.

С Файей Бебениной они с Женей какое-то время даже приятельствовали. Но проблемы с маленькими детьми, хроническое безденежье и пресловутый квартирный вопрос (Богданов выхлопотал ей малопригодную для жилья квартиру в старом фонде) изрядно испортили ее характер. Полушкин навещал Фаину, только серьезной помощи не оказывал, сам еле-еле сводил концы с концами. Сильно переживал уход из газеты. Двойная жизнь, неизбежные скандалы в семье сильно подкосили  его здоровье. Через несколько лет он умер от рака, не дожив до пятидесяти лет.

Отец рассказывал Жене, как в своё время пытался защитить Полушкина, ведь более компетентного журналиста для освещения научных проблем и жизни вузов на тот момент не было во всем городе. Полушкин запросто  мог говорить и с профессорами, и с ректорами вузов, крупными учеными, и с первокурсниками.

- Да разве Богданова уломаешь! Он вначале обоих хотел убрать, да детей Фаины, видно, пожалел. Куда бы она с ними пошла горе мыкать? А Полушкина уволил, потому что боялся, что в обком история просочится. Страховался на всякий случай. Богданов, Женька, расчетливый, подставляться не любит.

Фаина, конечно, ничего об этих разговорах за своей спиной не знала. Полушкин умер, когда младшему сыну было всего полгода. Редактор тогда проявил небывалую щедрость: на просьбу повысить зарплату до уровня ставки журналиста мужчины отреагировал положительно. Фаина стала получать 150 рублей и осталась в редакции благодаря своему покровителю. Пришедший же после Богданова заведующий отделом пропаганды и агитации обкома КПСС А.П. Веров восстановил прежний верхний порог – 120 рублей. Чужие дети и проблемы матерей-одиночек его не интересовали.

Замученная нищетой и неустроенностью Фаина все же пыталась наладить личную жизнь. Раз прибежала к Малюгину: « Владимир Николаевич, как скажите, так и будет!..»

- Да что стряслось-то, на тебе лица нет?..

- Собирала  материал об автопредприятии, познакомилась с хорошим парнем, не женат, вроде, непьющий. Замуж предлагает.

- В чем же вопрос? Понравился парень – выходи замуж.

- Владимир Николаевич, он водитель автобуса, младше меня…

- Не обращай внимания на такие мелочи. Может, счастье свое найдешь с ним.

- Спасибо, Владимир Николаевич, добрый вы, чуткий.

Фаина действительно вышла замуж в первый раз. Родила третьего ребенка. Но жизнь с сильно пьющим водителем не заладилась. Растила детей одна.

- У Бебениной головы на плечах никогда не было, - заметил отец.

- Не дружи ты с ней, она пропащая. Ничему хорошему не научит. Бабское начало у нее сильнее разума. Трое детей – ни одного мужа. Куда глаза-то глядели, когда решилась…

Отец судил людей строго, со своей колокольни. Малюгин ему не возражал, но все же иногда возмущенно поводил носом, выслушивая очередную исповедь обиженной сотрудницы. Красивая, уверенная в себе Ольга Касьянова, и та горькими слезами заливалась после разносов Елистратова. Что уж говорить о других?!

В свободный от корректорских обязанностей день Женя в поисках очередного сюжета доехала до площади Лядова. В толпе она увидела своего  одноклассника. Вспомнилась их неудачная любовь в выпускном классе. Только бы не встречаться! Она перебежала дорогу на красный свет, автомобили отчаянно бибикали ей в след. Не успела дух перевести – сзади страшный визг тормозов, удар, крики. Грузовик с мусорными баками врезался в толпу людей, переходящих дорогу на зеленый свет светофора. Страшная картина: неподвижные тела погибших, крики живых, жуткий нечеловеческий вой беременной женщины, у которой ступня держалась на лоскутке кожи. Не в силах оторвать взгляд от ужасающего зрелища, Женя видела, как кого-то из толпы стало рвать прямо на дорогу, на трупы.

Она приехала домой и позвонила отцу. Он был занят, что-то буркнул и раздраженно бросил трубку. Еще один звонок.

- Владимир Николаевич, я могла сегодня погибнуть…

- Женя, Женечка, приезжай, все расскажешь, не волнуйся только. Я тебя жду.

Вот какой он, Владимир Николаевич Малюгин. Душа человек. Чувствительный, мягкий. Спасибо вам за все.

Прошли годы. Женя работала на телевизионном заводе в многотиражке. Летом поехала по путевке в санаторий в Сочи. Погода стояла чудесная. Море, солнце – что еще нужно для счастья? Перед отъездом приснился странный сон: огромный зал в старинном замке, свечи в канделябрах, полумрак. Выносят деревянное блюдо, а на нем – голова Малюгина. Глаза открыты, а на  затылке страшный грубый шов.

Женя давно не видела своего учителя и друга. Заводские проблемы, битвы за качество и справедливость полностью забирали время и силы. В 1989 году редактор газеты А. Сметанин отправил Малюгина на пенсию. Семьи у него так и не появилось, но еще жива была мама. Надо ли говорить, что газета и была его семьёй и собственно жизнью? Оставалось только умирать.

Их последняя встреча, грустная, второпях… Кто же знал? Женя отдала последнюю пачку сигарет. Владимир Николаевич благодарил. Глаза слезились, руки дрожали, никак не справляясь со спичечным коробком. Но разве до него ей было тогда? Сколько проблем! Переход в новую газету, переезд, дочка-десятиклассница…

 Владимир Николаевич Малюгин умер 4 мая 1991 года. Запущенный рак. Женя стояла в изголовье и видела страшный шов по всему затылку, толстые белые нитки… Был ли он счастлив когда-нибудь, много ли хотел от жизни – так и осталось загадкой. Анатолий Евстифеев быстро, за часы какие-то, сделал портрет. Отец на похороны не пришел: снова попал в госпиталь. Женя несла портрет. Народу собралось много. Пришел и бывший редактор «Горьковской правды» И.А. Богданов с супругой. Мать Малюгина, маленькая уютная старушка, смущенная вниманием такого количества людей, только повторяла: «А перед смертью Володя пельменей попросил. Я купила на рынке мяса, слепила, а он один пельмешек съел и говорит: «Больше  не могу, мама, сыт. Спасибо».

Это так похоже на Владимира Николаевича, подумала Женя. Она не плакала. Никто вообще на этих похоронах не плакал. Сметанин самодовольно улыбался. Это он благодаря своим связям выхлопотал место на старинном Бугровском кладбище.

Вспоминались какие-то мелочи, пустяки, разговоры и смешные случаи. Малюгину не везло. Именно в его дежурство прошла жуткая ошибка: подпись под снимком 22 апреля: «К памятнику В.И. Ленину были возложены веники». Одна лишняя буква – и все!

Как-то шли они по Свердловке. Ранняя осень, сухой звонкий воздух и кленовые листы под ногами. Малюгин курил и вдруг: «Женя, ты видишь эту парочку?» Парень и девушка, позабыв обо всем на свете, целовались. Ну и пускай, сколько таких бродит по улицам, ничего, никто не возмущается.

А Малюгин, такой спокойный, умиротворенный, живущий в каком-то другом измерении, заметил и возмутился.

-Я вообще не понимаю, как мужчина может обнимать женщину на людях. Получается, он хочет показать, что это его собственность. И женщина соглашается на такое положение. А вот это всегда плохо. Неинтеллигентно.

Леонид Васильевич относился к философствованиям Малюгина с большой иронией: «Ну чего выламываться-то, святого из себя строить?.. Знаю я, как сох Володька по одной девчонке из соседней группы, да только она на четвертом курсе замуж выскочила и укатила с мужем за границу. Одной больше, одной меньше… Да ты погляди внимательно на него, Женька, он и сейчас влюбленный ходит, во весь свет». И покрутил пальцем у виска.

Только не во весь свет влюбленный тогда ходил Малюгин, а в одну единственную женщину.

Редакция «Горьковской правды» размещалась на верхнем этаже старинного здания, этажом ниже работал коллектив издательства, внизу – цеха, типография. Люди сновали туда-сюда постоянно, все знали друг друга если не по имени, то в лицо.

Владимир Николаевич не обладал ни спортивной выправкой, ни статью, он как правило, медленно, очень медленно спускался с четвертого на третий, неизменно попыхивая сигаретой и напряженно вглядываясь в коридор, где располагалась бухгалтерия издательства. И вот появлялась Она – стремительная, воздушная, с милой улыбкой на прекрасном лице. Королева, настоящая королева! Да такая, что ради неё – ну ничего не жалко и всё тут. Малюгин робел, тушевался, но не заметить, какими глазами он провожал молодую женщину, было просто невозможно. Единственный, кто ни о чем не догадывался, счастливый супруг красавицы Александр Шубин, сотрудник сельхозотдела редакции, снисходительно поглядывал в сторону Малюгина: «А курить-то надо поменьше, Владимир Николаевич, вон как кашляете!»

Елистратову тоже нравилась улыбчивая супруга коллеги, но зацикливаться на смазливой бабенке? Нет, это уж пускай Володька страдает, у него душа нежная, тонкая, может из страданий своих еще книжечку накрапает. А если честно: Шубины – красивая пара.

Женя глядела на рослого спортивного Шубина, на его действительно симпатичную фигуристую жену и понимала, что никогда не будет в жизни справедливости. Душевные красоты часто помещались совсем в убогую оболочку, а цинизм и напористость бросались в глаза своим четким, почти монументальны рельефом и теснили, теснили беспомощную трогательность чуткой человеческой природы. Два мира? Или много миров? На чьей ты стороне? Или вопрос все-таки так тогда не стоял?

Малюгин пил горькую, давно и безнадежно. Был какой–то праздник, и отец Жени пригласил его на дачу. Малюгин обрадовался, приехал первой электричкой, но, оказалось, его не ждали. Отец сидел хмурый, дядя Леша метал на стол всякие закуски, жена Софья ленивым кивком приветствовала Малюгина. Женя увела его прогуляться. Читали стихи:

«Совсем не тот  таинственный художник,

Избороздивший Гофмановы сны,-

Из той далекой и чужой весны

Мне чудится смиренный подорожник.

Он всюду рос, им город зеленел,

Он украшал зеленые ступени,

И с факелом свободных песнопений

Психея возвращалась в мой предел». (Анна Ахматова)[9].

Они шли среди березок, шурша облетевшей листвой, Малюгин рассуждал: «Анну Ахматову многие любят за «женскую поэзию». Да, есть такая и ничего тут нет пренебрежительного или недосказанного. Все дело в том, что Ахматова раскрывает тайны женской души так, как никто это не делал до нее. Правда, есть еще один женский гений – Марина Цветаева. Но та элитарней, недоступней, с ней трудно чувствовать себя на равных. Анна Ахматова, пожалуй, чуть более доброжелательнее, больше снисходит до понимания извечной женской муки – быть понятой и любимой. Прежде всего любимой, а потом уже – любящей. Но в  стихах ее судьба героини всегда почти осложнена, тяжко ей, бьется душу в путах уныния, тоски и скверных предчувствий. Не хватает света в оконцах, не брезжит луч надежды на чудо. Хотя, что-то  такое проглядывает - ты слышишь меня, Женя, - где-то вьется эта нить добра. Вот еще шаг, еще глоток свежего воздуха. Но нет! Всё рвется, мрачно  навсегда».

Подошли к даче Сметанина, постучались. Тот вышел не сразу. Появился заспанный, с опухшим с похмелья лицом, в мятой неопрятной одежде.

-Буду через час, - отрезал он и презрительно ухмыльнулся, - а ты тут, Володя, что делаешь?

Владимир Николаевич, старше Сметанина на десяток лет, растерянно протянул: «Да вот Леонид Васильевич пригласил, мы с Женей гуляем…»

Леонид Елистратов все не мог правильно выстроить свои отношения с молодой женой. Разница почти в 20 лет, конечно, сказывалась, но многое в Софье его устраивало. Из простой семьи: отца не знает, мать – в прошлом водитель мусорной машины, в настоящем – психобольная, нуждающаяся в систематическом лечении в стационаре. Софья раньше снимала жилье рядом с мединститутом, где работала патологоанатомом. Ее мать ютилась в крошечной комнате в коммунальной квартире на ул. Короленко, 28.

Леонид понимал, что деваться этой девушке некуда, перетерпит любой характер. А то, что врач, значит и со здоровьем поможет.

Так оно и было вначале. Но когда Софья в периоды ремиссий начала привозить на дачу мать, чтоб копалась на грядках, Леонид взбрыкнул: «Пусть сидит дома». Видеть на отдыхе колыхающееся тело 150-килограммовой женщины с глобальными отклонениями в психике было тяжело.           

В тот вечер они хорошо посидели. Пришел «на огонек» и редактор газеты Иван Александрович Богданов, удививший всех своим незыблемым здоровьем: на спор выпил со Сметаниным полторы бутылки коньяка. В подпитии затянули старые фронтовые песни: «Синенький скромненький платочек», «Дан приказ ему на запад…»

Богданов рассыпался в комплиментах Жене. Той было неловко, потому что она знала, что некрасива и фигурой не вышла. Об этом не уставал повторять отец: «Приземиста больно, да и ноги могли быть подлиннее. А нос картошкой, как у моей матери».

Леонид Елистратов вспомнил забавный случай, когда на передовой, устав от постоянного напряжения, они с ребятами из артиллерийского расчета на спор стреляли друг в друга из «шмайссеров[10]», одев на себя по три-четыре меховых тулупа. Самое удивительное, что немецкий автомат не брал русскую овчину.

Женя и верила, и не верила. Но настроение явно улучшилось. Отец оживился, глаза его блестели, он обнял Софью и снова наполнил бокалы: «За нашу победу! За Сталина!»

Никто не возражал. Только Малюгин тихо спросил: «Леня, а ты сам тоже стрелял? А если б «шмайссер» пробил полушубок?»

- Ну что ты можешь в этом понимать, Володька? Там люди у меня на глазах с ума сходили. Голод, морозы, понос и вши, а завтра опять к орудию шли, в немецкий тыл. Многие и жизнью не дорожили – будь что будет. Мы жили совершенно в другом измерении. Когда ранило политрука нашего, я его нес на себе километров пять. Тело у него легкое было, как доску нес, дистрофика нашего. Все равно помер. Не от одного, так от другого… Немцы, заразы такие, не щадили наших медсестричек. Полина, только курсы закончила, приехала из Сибири, первый раз в бою попыталась вытащить нашего дневального. Здоровый был парень, сам из Киева. Ногу ему оторвало осколком. Так их снайпер пробил сначала сумку Полины с красным крестом, а потом послал ей пулю в голову. Парень тот без ноги так и остался лежать, истекая кровью. Больше никто к нему подобраться не решался. Фашисты охочи были до медработников, даже не знаю почему. Заметят красный крест – считай пропала девушка. Потом сестрички стали носить свои пожитки и медикаменты в неприметных рюкзачках. Но об этом молчали и сейчас молчат.

Леонид покосился в сторону Ивана Александровича.

- Ну ты и загнул, Леонид Васильевич! Ты мою биографию знаешь. Воевал и на Сталинградском, и на Брянском, и на Белорусских фронтах, но чтоб голодуха, чтоб солдат не кормили – не видал и тебе не советую распространяться об этих перегибах. Убивали, конечно, санитарок и медсестер. Но чтобы в красный крест стрелять – такого не припомню. Дочь у тебя взрослая совсем, что подумает она?

Богданов положил руку на Женины плечи, притянул к себе и поцеловал. Она не знала, как реагировать и невпопад сказала: «А я вчера портрет купила Анны Ахматовой, большущий, там молодая она, очень красивая».

Богданов усмехнулся и совсем трезвым голосом, весь подобравшись, произнес: «И тебе нравится эта бой-баба? Терпеть её не могу. Сын её, Лев Гумилев[11], отсидел практически за мать, а когда вернулся, не удосужился даже материнской ласки. Его встретила незнакомая холодная женщина, лишенная всякого участия и сочувствия. Лев Гумилев известен теперь всей стране, а с матерью у него были довольно странные отношения, конечно, он возмущался, на что она только рукой махала: «Бог с ним, с Левой. Он больной человек».

Малюгин уткнулся носом в тарелку и засопел: «Боги на Олимпе тоже ссорились, на то они и боги. – Голос Малюгина звучал тихо, но твердо. – А что касается Ахматовой, она гений. Это не обсуждается…»  Последняя фраза повисла в наступившей тишине, но ему никто не возразил.

– Молодец, Володька, - сказал Елистратов, - вот таким ты мне нравишься! Давайте выпьем за Малюгина, у него книжка на латышском вышла недавно. Дашь почитать, Володя?

Все дружно сдвинули стаканы.

 Софья организовывала перемену блюд и строптиво выговаривала Алексею Батореву: «Мяса-то что мало принес? Гостей вон сколько, сам Иван Александрович пришел. Иди хоть колбасы порежь, салат покроши».

Отец пьяно улыбался и звал Софью. У Сметанина глаза налились кровью, он больше отмалчивался, наблюдая за гостями. Выдержки ему не занимать – деревенская косточка. Крестьянская сметка и здравый смысл, доставшиеся от родителей, получили достойное развитие в характере и повадках этого холодного расчетливого человека. Настанет час, и он всех тут переиграет и окажется «в дамках». Перессорит Богданова и первого зама Елистратова, займет его место, а чтоб убрать Богданова, организует письмо обиженных ветеранов в ЦК КПСС. И станет редактором «Горьковской правды».

Щеки Жени пылали от смущения, неловкости и двусмысленности ситуации. Противоречивые чувства боролись в ней и не находили выхода. Какой позор!

«Почему можно так со мной? Богданов что хочет?.. Малюгина жалко, пьяный совсем. Но и оставаться ей больше нельзя – вон как раздухарилась…»

Она уехала последней электричкой. До станции бежала бегом через березовый лесок, где за каждым кустом виделась зловещая фигура Богданова. Страшно-то как! Безлунная ночь пугала. Ни огонечка, ни звездочки на небе – тьма-тьмущая. Пробираясь через кусты, не видя тропинки, она поцарапала лицо и руки.

Утром позвонил Малюгин. Простуженным голосом пробормотал: «Хорошо хоть с тобой все в порядке».

- Как вы добрались, Владимир Николаевич?

- Добрался нормально на редакционной машине. А вот ночью простыл. Места на даче не хватило, я в бане заснул.

В нетопленой бане в ноябрьские заморозки! Она представила, как Софья распоряжалась о ночлеге. Дядю Лешу пожалела:  он каждый день из ресторана что-нибудь принесет. А какой толк от Малюгина? Пьяному и холодная баня уютной постелькой покажется. Отец и знать об этом не знал. Накануне выпито было немало, сразу отрубился на свежем-то воздухе. Софья – мудрая женщина, свою пользу никогда не упустит.

Женя шла во главе похоронной процессии и думала совсем не о Малюгине. Как сверкнул глазами Богданов и прошел мимо, даже не кивнув, как любовница Сметанина Татьяна Солина смотрела на нее – немного удивленно, немного свысока: кто – мол, ты такая, мелкая сошка в какой-то демократической газетенке?.. И кто я, -  могущественная матрона в «Горьковской правде». У меня главный – на побегушках. А ты, как была в низах, так и останешься.

Все они тогда ошибались. И поверхностная Танька, и Женя, захваченная политическими страстями, новыми настроениями. Как-никак она газету продвинула в Москве, нашла общий язык с Борисом Немцовым. Теперь - полнейшая свобода! Только чем она обернется, пока не знала. Ее положение в газете «Нижегородская ярмарка[12]» оказалось вполне соответствующим новым временам – шатким, нестабильным, вообще никаким!..

А душа Малюгина витала совсем рядом. Сна