Введение

Мой прадед Леонид Васильевич Елистратов прожил сложную, тяжелую жизнь. На его долю выпали испытания военного поколения- становление характера в большой семье, где дети свято верили в идеалы отцов, вершивших революцию собственными руками. Едва окончив школу в 1941 году, Леонид уходит добровольцем на фронт. Иначе он поступить не мог, потому что защищать свою Родину для него было так же естественно, как дышать. Романтический порыв, вера в высшую справедливость и святость понятия Родина, Россия, Советский Союз – все слилось воедино.

Но что он увидел на войне, как она изменила его представления о жизни, о Родине, о долге перед ней – об этом молчат документы, наградные листы… Об этом мало знали и окружавшие его  в послевоенный годы люди – близкие, родные, сослуживцы, товарищи по журналистскому цеху.

Да, за короткое время Леонид Елистратов сделал резкий скачек в воинской карьере. Из курсанта – радиста в 1941 году стал начальником артиллерийской разведки дивизиона в августе 42-го года. Какое-то время служил в известной 2-ой ударной армии… Об этом говорит награда – памятный нагрудный знак «Ветеран 2-ой ударной армии». У многих такой поворот в биографии  Л. Елистратова вызывает удивление, любопытство.                                                                                                                                 

Но прадед не любил говорить об этом периоде своей жизни, редко пресекал все досужие разговоры и предположения. Что за этим скрывалась, какая тайна, какая трагедия? К сожалению, до сих пор ясности нет.

Однако есть свидетельства другого рода, свидетельства людей, близко знавших прадеда – дочки, внучки, второй жены, коллег-журналистов. По крупицам собирая информацию на протяжении нескольких лет, могу сказать твердо: на характер моего прадеда, на его систему отношений с окружающими огромное влияние оказали военные годы. И все эти шаблоны, что война закаляла характер, делала неуязвимым, ковала мужественных сверхчеловеков – всего лишь красивые слова. Цена нашей великой Победы оказалась неподъемной для многих. Война ломала судьбы и характеры, вытравливала в душах милосердие и терпимость, возносила на пьедестал жестокость, цинизм, непримиримость к малейшим проявлениям слабости. Что это – сила духа или завышенная самооценка? Нет ответа. Но есть предположения, догадки, прозрения.

Почему я взялся за эту тему? Потому что хотел понять, где и в чем мои корни, хотел понять, что двигало поступками моего прадеда Леонида Васильевича Елистратова, и насколько я достоин его памяти. Конечно, большое видится на расстоянии. Не прошло еще достаточно времени, чтобы оценить подвиг наших отцов и дедов, отстоявших нашу Родину от фашизма. Отголоски этой памяти живут в сердцах многих людей, живет эта память в моем сердце. Для этого ставятся следующие задачи:

-  На основе воспоминаний, письменных свидетельств, писем, открыток, фотографий и рассказов создать биографию своего прадеда.

- Провести параллель между эпохой и судьбой Леонида Елистратова, оценить влияние времени на поступки  прадеда.

Структура работы соответствует логике построения научного исследования и состоит из введения, трех глав, заключения, списка использованных источников и литературы, приложений, в  которые Александр  включил две собственные публикации в газете и на интернет -источнике о своем прадеде, фотографии из семейного архива, страницы с пометками из журнала «Молодая гвардия», который выписывал Леонид Елистратов до своей кончины, список наград и краткая биография прадеда и краткие биографии близких Леониду Васильевичу людей – коллег, родственников, друзей.

Введение содержит формулировку основной цели работы, для достижения которой обозначены задачи, актуальность работы, определена логика построения работы.

В первой главе рассматривается довоенная жизнь Леонида Елистратова, раскрывается его душевное состояние, обусловленное реалиями того времени.

Во второй главе рассматривается военное время, описывается влияние войны, то, как она изменила представления о мире, о жизни, о Родине, о долге перед ней.

В третьей главе передается послевоенная жизнь прадеда,  нескладывавшаяся личная жизнь, плодотворная работа в редакции газеты «Горьковская правда».

Три года назад я попытался сложить семейную мозаику и написал историю своей семьи. Что называется, из того, что было. Воспоминания, письменные свидетельства, письма, открытки, фотографии, рассказы живых. Не вдаваясь в подробности, хочу сказать о безутешном выводе: ничто не проходит бесследно. Трагическая судьба одного члена семьи  тянет за собой других, младших членов. У нас в семье на протяжение 4-х поколений и по женской, и по мужской линии не наблюдается такого понятия, как гармоничная семья. Помните этот идеальный вариант – семья Ульяновых? Сильный образованный отец, мудрая мать и талантливая поросль. Почти каждый с непростой, но великой судьбой.

Вот я теперь думаю: а от кого все это неблагополучие в моей семье пошло? От отца моего прадеда Василия, устанавливавшего  Советскую власть в Выксунском уезде, или от глубоко уважаемого мной Леонида Васильевича Елистратова, прекрасно образованного, эрудита во многих областях, славного воина и журналиста? Бог им судья. Я – всего лишь маленькая песчинка и судить их строго никогда бы не решился. Кто знает, каких бы я дров наломал, родившись в те смутные времена…

Однако мой прадед искренне любил свою Родину и сделал все, что было в его силах, чтобы защитить светлые идеалы (как они ему представлялись), связанные с будущим великой России. Вот это я и считаю главным в личности моего прадеда.

И все же смею говорить о последствиях. В частности, войны, через которую суждено было пройти моему прадеду. Как она изменила, видимо, его представления о мире, о добре и зле, о ненависти и любви. И как страдали люди, с которыми пересекалась потом его судьба! Его первая жена, дочь, внучка, сослуживцы и подчиненные. Война дышала ему в затылок каждый день, каждую ночь, не было от нее никакого спасения! Болела нога, мешал протез. Женщины, запав на красивые глаза, умные речи, бросали его через несколько месяцев, не воспринимая болезненность и запутанность сознания. А попросту – пьянства и жестокости без злого умысла. Поэтому появилась совершенно чуждая всему его существу, неустроенная патологоанатом Софья. Ей был нужен прежде всего угол, своего жилища не было, а психобольная мать в коммунальной квартире не давала никакой возможности жить и работать. Разница в 17 лет только радовала. Она, молодая, быстро приберет инвалида к рукам.

У прадеда уже начались проблемы со здоровьем посерьезнее ранения, а тут врач под боком. Редактор газеты И. Богданов говорил открыто: «Женись, она продлит тебе жизнь». Последние двадцать  лет – с ней. Действительно, жизнь продлила.

Но самый важный пласт, конечно, не Софья, не бытовые проблемы. Для Леонида Елистратова газета «Горьковская правда» значила гораздо больше. Не просто два с лишним десятилетия жизни. Это люди, это творчество, восхождение… Несмотря на тяжелый характер, отмечен  и многими успехами. Блестящий журналист, преданный Партии боец, коммунист со стажем (на войне вступал в КПСС). Повезло, что редактор газеты И. А. Богданов – тоже фронтовик. Дружили семьями. Вместе построили дачи (крошечные домики) почти на берегу торфяного озера у деревни Рекшино (20 минут на электричке).

Коллектив в газете, конечно, разношерстный. Люди помладше прадеда – в основном из семей, по которым война прошлась катком, лишив отцов, братьев, а значит опоры и поддержки. Поэтому шло четкое разделение. «Благополучные», то есть жесткие, рационально мыслящие, просчитывающие каждый свой шаг, с одной стороны, и талантливые, мятущиеся, по-человечески слабые и мягкосердечные – с другой. И те и другие хотели жить, творили очерки, заметки, книги даже, сильные жали к ногтю слабых, унижали, воспитывали, строчили выговора за непослушание, за публичные пьянки даже выгоняли на время для острастки. Слабые гнулись, переживали, болели, их убивали болезни, равнодушие, чванство руководства. А если обобщать, то в руководстве газеты «болели» еще сильнее, быстро заражались партийной «хворью», то и дело оглядываясь на мнение обкома, и гнобили беспартийных и провинившихся коллег по партячейке. Но жизнь кипела, и все как-то выживали. Строчили передовицы по 25 рублей (почетно!), выправляли материалы с партийных съездов и конференций, расходясь по домам за полночь. А все потому что корректорам поступало огромное количество «досылов»: в обкоме тоже головы перерабатывали информацию, но не всегда так оперативно, как требовал момент.

Мой прадед, выпускник высшей партийной школы, порой косо поглядывал на коллег, возможно, причисляя себя к элите. О его разносах рядовых литсотрудников при малейшем промахе ходили нехорошие слухи.

«Тебя бы на фронт, на передовую! – кричал он в запале. – Узнал бы тогда, как халтурить, гнида ты фашистская!... Нет, ты понимаешь, что натворил? Твоей писулькой зад не подотрешь! Развели тут богадельню в партийной-то газете..»

Крут, ох как крут был Елистратов на расправу! А уж когда стал первым заместителем редактора – и подавно. И тем не менее он умел дружить с тем же тщедушным Малюгиным, с поваром Алексеем. Дружил бескорыстно и порой во вред собственному авторитету и амбициям. Ведь тянуло наверх, чего скрывать, а для этого надо было выбирать друзей осмотрительно. Дружба с редактором? Нет, то была, конечно, не совсем дружба. Скорее, игра. Богданов и его жена Зоя Степановна, несостоявшаяся журналистка, пытавшаяся решать редакционные вопросы за мужа, были амбициозны и падки на лесть. Их тяготило одиночество, несмотря на внешнее благополучие. В их общении  крылся какой-то двойной смысл. То и дело звучали покровительственные нотки, они больно задевали Леонида Васильевича, но не доводили до бешенства. Так надо, говорил разум, ведь ты хочешь большего?  Разве не в радость звание Заслуженного работника культуры? Еще какая радость! Он шел к ней годами, испытывая собственное терпение и здоровое сопротивление гордого несломленного человека. Однако праздник длинным не бывает. Уже через год ему указали на дверь… И был последний юбилейный вечер, накрытые столы, поздравления коллег с 55-летием. Пробирало до слез. Вероника Частикова, восторженная поэтесса-правдистка сочинила очередной спич,           Толя Евстифеев мастерски набросал поясной портрет с трубкой. Ну прямо как Хемингуэй, с бородой, с глубокими красивыми глазами. Веселье затянулось, звучали фальшиво восторженные тосты, товарищи журналюги шушукались по углам: догадывались, что это его последний вечер в редакции, кто-то открыто злорадствовал. Многим насолил Елистратов, что правда то правда, вот и получай теперь подарочек на всю оставшуюся жизнь, фронтовик!..

Дома скулила собака Динка, любимица хозяина. Когда вернулись, она уже не дышала. Не дождалась. В бутылке ещё булькал коньяк, но пить не хотелось. Леонид Васильевич плакал, хрипел, давясь слезами, и не понимал, зачем, почему жизнь только что отказала ему в чем-то важном, но смысл этого важного ускользал, он его уже не улавливал. А ночью снилось детство, их дом в три окошка, дорога в школу…

Глава 1

Малая Родина. Большие мечты

1.1

 Поздняя осень 1939 года. Затерявшийся в глуши Муромских лесов поселок Виля Горьковской области. Урок истории в поселковой школе. Учитель рассказывает о начале финской войны, только что по радио передавали последние тревожные сводки с передовой. «Елистратов, ты почему не слушаешь, не интересно или опять готовишь план побега?» Ребята в классе зашушукались, девчонки украдкой поглядывали в сторону «камчатки», где сидел, глубоко задумавшись, лучший ученик класса.

   Косые дождинки бьют в стекло, на душе тяжело и тревожно. Больше месяца прошло с тех пор, как Леонид принял твердое решение: пойду добровольцем на фронт сражаться с белофиннами. Он направил письмо в Народный комиссариат обороны Советского Союза и с нетерпением ждал ответа. Да разве может он спокойно сидеть и ждать, когда там, на финском фронте, каждый день гибнут наши солдаты? Ему всего шестнадцать, но он много чего умеет. И на охоту с отцом ходил, так что с оружием знаком не по наслышке. И силы ему не занимать: недавно в кулачном бою победил самого Савелия, детину семи саженей в плечах, грозу всего поселка. Да и нечего ему дома делать, надоело все, надо идти Родину защищать. Ну и что, пусть отец злится, узнает, что он станет солдатом, простит, он отходчивый.

Вместе с дружком Пашкой Леня уже убегал из дома на войну. Правда добрались только до Павлова, там милиция задержала. Отец порол ремнем в сарае, чтоб крику меньше было. Но Леонид не кричал, только губу закусил и слезами залил ворот рубашки. Сестра Тоська в ноги батюшке бросалась, просила простить Лельку. Вина-то у него копеечная – какому мальчишке не хочется на войну? Когда милиционеры сняли друзей с поезда, поразились, как налегке по дождливой погоде поехали ребята воевать. Легонькая в заплатах одежонка, разбитые ботинки, замотанные тряпками, да хилые харчи: «Нам в армии новое обмундирование дадут, ремень со звездой, сапоги – вот мы все самое старое и одели, чтоб выбрасывать не жалко. А еще там кашу с тушенкой дают, мы в газете читали».

Мальчишки еще хорохорились, еще хмурили брови, авось отпустят милиционеры, когда на платформе появился Ленькин отец Василий Кузьмич. Скорый на расправу, он отчего-то сдержал первый справедливый порыв, в глазах непонятно что – боль, жалость, испуг?.. Ничего не сказал, только взял за плечи, потряс и затянулся махоркой.

 Дома все сидели тихо, стол накрыт, мать боится слово вымолвить: вдруг Василий взбрыкнет? Скажешь что-нибудь невпопад, может и руку поднять, а уж самогона выпьет или браги, лучше ноги куда подальше унести. Крутой норов у отца, одно слово – хозяин. И дети его побаивались, только четвертый, самый младший никогда не опускал голову перед отцом. И в кого только уродился этот Ленька? Кудрявый, с темными красивыми глазами в длинных густых ресницах, совсем не крестьянские руки с длинными пальцами и узким запястьем, худой, но крепкий, верткий. То ли еврей, то ли цыган… Разговоры о нем не умолкали, а девчонки заглядывались: не было в поселке краше парня, чем их Леля.

Так и дома – все Леля да Леля, обе старшие сестры души не чаяли в нем, любили своего так непохожего на деревенских, Лелю. Да и он их в обиду не давал, никто не смел и пальцем тронуть Тосю и Шуру Елистратовых. Боялись не отца, а меньшенького, Лелю, хрупкого, но задиристого, с черными бесенятами в глазах. Однажды летом на пруду так измочалил парня из соседней деревни, что тот унизился до того, что стал прощения просить. И всего-то из-за чего? Купавшейся в пруду Тосе в лицо брызнул.

Вообще в поселке с Елистратовыми считались. Брат Василия Федор прославился на всю округу тем, что вместе с братьями и рабочими с гвоздильной фабрики совершил по сути дела революцию. В конце 10-х начале 20-х годов белая гвардия скрывалась в тех краях, а отряды Федора Елистратова приняли новую власть большевиков в Нижнем и пытались установить в Выксунском уезде власть Советов. Погиб он геройски, все это знали, и как бы не относились к новой власти, а крепкую семью уважали. Вспоминали, правда, старики, сколько народа полегло в ту смутную пору, как бесчинствовал Федор в селах, где новую власть не приняли, как сам расстреливал крестьян, помогавших белым. Как церковь, оплот веры, порушили, колокол сбросили – кому ж это понравится?.. Только Леонид родился уже после этих событий, в 1923 году. И воспитан был в уважении к памяти дяди Федора как смелого революционера, борца за народное дело. Спустя годы Леонид Елистратов снова и снова будет возвращаться к судьбе дяди, напишет повесть о нем, которая никогда не выйдет в свет.

1 ноября 1939 года. Обычный день, ветер срывает последние листья с огромного дуба в палисаднике, завывает и обрушивается настоящим ливнем. Крыша уже не может вынести такого напора, что-то трещит, падает, наверное, водосточная труба не удержалась. А в доме тепло, мать затопила в зале печку, тепло и в его каморке. При свете тусклой лампочки Леонид дочитывает книжку Э. Войнич «Овод». Неужели такое может быть с человеком? Прожил полжизни и только узнал своего отца?..

С грохотом распахивается входная дверь, быстрые шаги по коридору: «Леля, Лелечка, а тебе письмо!» - Это старшая сестра Шура, яркоглазая, раскрасневшаяся с холода, но такая счастливая. Недавно ее друг Боря Коршунов, гостивший в Виле у родственников, сделал ей предложение. Господи, да свадьба совсем скоро. У Бориса дядя – директор завода в Ленинграде, но направление после института он получил в Москву! Неужели правда, что скоро Шура станет москвичкой?

Письмо падает из рук Шуры на этажерку, где грудой лежат учебники и книги. Леонид неосторожно подхватывает конверт, и этажерка, этакое непрочное сооружение, валится на пол. Шура бросается к этажерке, но она сломана. Господи, только бы не узнал отец. Он привез эту модную конструкцию из Горького, когда ездил в командировку по партийным делам. Коммунист Василий Кузьмич Елистратов давно на партийной работе, к его мнению прислушиваются и в области.

«На Ваше письмо на имя наркома Обороны т. Ворошилова сообщаю, что добровольцы в настоящее время в РККА и РККФ не принимаются». Дальше не подпись, а закорючка какая-то. Леонид снова и снова вчитывался в короткий машинописный текст. Неужели все?.. Никому не нужен, просто пацан, никто к нему не относится серьезно! Темные мысли накрыли с головой, ничего больше не видя и не слыша, провалился в тяжелый прерывистый сон.

1.2

Вот и закончена школа, прозвенел последний звонок. Куда пойти учиться? Конечно же, в университет на филологический. У Леонида чисто гуманитарный склад, все учителя отмечали. «Евгения Онегина» почти целиком цитировал наизусть, историю сдавал без подготовки – и память не подвела. Ну а сочинения его всегда в классе зачитывали, писал много, складно и аргументировано.

22 июня прибежал с пруда, загоревший, голодный: «Мама, давай скорей обедать! Мне еще собраться надо: завтра в Горький поеду в университет…» Татьяна Васильевна, живо управлявшая ухватами в печи, вдруг села на лавку и внимательно посмотрела на сына: «Леля, война началась, беда-то какая…» И залилась слезами. Два у нее сыночка Гена и Леля, но за Лелю почему-то страшно. Упорно гоня мрачные предчувствия, накрыла на стол. Василий молча разломил хлеб, все взялись за ложки. «Только не спешите, ребята, все равно мобилизуют». Глава семейства, раненный в гражданскую, знал, как это тяжело по жизни нести увечье и не жаловаться, не стонать на людях, когда рана болела, только потрет бедро, где засел осколок, и нахмурит брови.

Видя, как взволнован Леонид, мать прижалась к его плечу: «Не пущу, Лелька, не пущу!..»

- Ну, развела мать канитель, ведь не завтра же они на войну пойдут. Парни здоровые, ловкие, такие на фронте нужны. Родине нужны, мать. Забыла что ли, кто их отец? В меня они пошли, не видишь ты?

- Да что же это такое делается? Не дадут людям спокойно пожить, - то революция, то гражданская, и опять мужиков собирать в поход. Что за страна у нас такая, почему такая судьба?..

Мать от непривычно длинной своей речи вдруг застеснялась, украдкой глянула в сторону мужа: вот он ей сейчас задаст. Василий Кузьмич выдержал паузу и сказал, как отрезал: «Раз планида такая, так что зря рот разевать? Спасать надо Россию. Для кого сыновей-то растим? Для России. Пускай в общем котле поварятся, узнают, почем фунт лиха, да и героями назад воротятся».

Как ни умоляла мать, как ни заливалась слезами, а Леонид заспешил с утра в военкомат в Выксу. Много их набралось безусых еще парней с окрестных деревень, пришли подавать заявление с простым текстом: «Прошу принять добровольцем на фронт. Хочу бить проклятых немцев до Победы. За Родину, за Сталина!»

В августе его провожали на поезд. Сестра Шура, повзрослевшая и похудевшая, только глядела широко открытыми глазами на любимого братца и не могла наглядеться. Неужели правда, ее братик  Лелька, такой родной, такой умный, будущий студент – и вдруг на войну? В окопы, на передовую, где рвутся снаряды?.. Где гуляет смерть. Шура приехала на проводы из Москвы с крошечным сынишкой на руках. В столице было неспокойно. Муж Борис Коршунов, авиационный конструктор, работавший в НИИ Мясищева, тоже подал заявление на фронт, но на работе не отпускали: стране нужны современные самолеты. Разработки велись сутками, никто не думал об отдыхе. Вполне возможно, что институт эвакуируют, но куда? И как она поедет с маленьким Володей?.. Мысли роились в голове, как пчелки. Остановишься на одной, а она уже жалит, кусает да так, что уже и не понять: физическая ли это боль или печаль такая беспросветная накатила?

А Леонид будто и не замечал состояния сестры. Глаза его ярко горели, от волнения пересохли губы: «Шурочка, дай попить». Шура за своими переживаниями и забыла, что сжимает бадью с квасом. «На вот, Леля, попей, матушка вчера приготовила, прямо из погреба».

Мать стояла рядом. На ее неподвижном лице ни страдания, ни боли. Только руки ходуном ходили в поисках неведомо чего.

Большая у него семья, крепкая. Две сестренки, брат Генка, все выросли здесь, в этой прекрасной глуши Выксунских лесов, под чистым небом, где по ночам спелые звезды светили так ярко, что даже дома у печки не мерк их свет в глазах. Семья у них не простая, конечно, но кто на Виле жил лучше Елистратовых? Василий Кузьмич пользовался всеобщим уважением. Партийный, грамотный, с областным начальством за ручку здоровался. На фабрике руководство к нему за советом домой прибегало. И начальником продотряда был, в сельсовете заседал не один год. Положительный мужик. Ну а то, что крут, обиды не прощает, слово своё уважать заставляет – так это даже неплохо по тем временам. Суровость характера Василия Елистратова никто на селе не осуждал. Жену побивает? Так по делом им, бабам. Кто ж она такая, Татьяна-то? Обычная неграмотная работница с гвоздильной фабрики, уважать такого мужа должна. Татьяна Васильевна уважала и себя не жалела: пускай лупит, если ему от этого легче будет. Только б Лельку не трогал. Вроде и похож он на отца, но как-то очень отдаленно. Лелечка и ни на кого из деревенских не походил. Страдало материнское сердце, слезы то и дело подступали к глазам, когда видела его удивленный и какой-то подавленный взгляд, когда отец ни с того ни с сего набрасывался на него с упреками: «Лелька! Из какого места у тебя руки растут? Вот Генка уж целую поленницу дров наколол, а ты с чурбаком никак не справишься?! Вчера послал тебя овец пасти, а ты со своими книжками чуть волкам их не скормил! Говорил, пали из ружья, зови на помощь…»

-Да я, батя, не заметил волков-то, думал, собаки приблудные…

-Оставь ты его, отец, - вмешалась мать. -Лелька и так страху натерпелся. Собрал бы лучше мужиков да перестреляли бы их всех, не первый раз нападают. А если уж повадились, жди беды.

Василий Кузьмич моментально наливался густой злобой, слова цедил хлестко, в глазах появлялся опасный огонек.

-Ну и дура же ты, Танька, кого растишь – мужика или лягушонка? Вон Генка. Не гляди, что на вид соплей перешибешь, на деле-то хозяин в доме. Сараюшку починил, крышу тебе в коровнике поправил, колодец почистил. А кто на той неделе белых три корзины приволок?..

Татьяна Васильевна не то чтобы злилась на мужа, нет, знала лучше, чем кто-нибудь, что как бы не ругал тот Лелю, все равно родительская любовь касалась прежде всего младшенького.  И пусть Леонид не всегда правильно понимал гнев отца, она-то знала, что для Василия Кузьмича Лелька – свет в оконце. Оттого и гневался, оттого и неистовствовал, что любил больше всех своих детей его одного. Почему – оставалось загадкой даже для нее самой. Может, просто за непонятные способности  и увлечения сына – книгами, рассказами стариков о прошлом, которые Леонид старательно записывал. Однажды дочки проговорились, что видели у Лели толстую тетрадь, куда он записывал что-то из книг и свои комментарии о прочитанном. Но тетрадь эту он никому не показывал, прятал.

Мать вставала еще до рассвета, шла доить корову, закладывала корм свиньям и овцам, потом выводила их Зорьку и четверых овец в стадо, провожала до околицы, возвращалась домой, кормила кур, уток. Василий Кузьмич просыпался попозже, ставил самовар, подогревал сваренную загодя кашу. Если жена со своими заботами поспевала раньше, дожидался первого сметанного блинка, а нет – так и краюхой хлеба обходился вполне. Наберет в кадушке, что в сенях стояла, квашеной капусты, огурцов из пятилитровой бадьи, вот и весь завтрак. Конечно, Татьяна Васильевна торопилась собрать мужа на работу. Когда тот трудился на фабрике, она вставала еще раньше. Скотина ведь ждать не будет: замычит трубным басом Зорька, заквохтают куры, а голодный пес Цыган облает соседских кошек и котов и только вовремя подсунутая косточка может успокоить его нервы. Муж не приходил домой обедать, собирала ему перекус с собой.  А если отправлялся в разъезд по деревням или в райцентр, пропитание помещалось в корзинку. Тут и крутые яички, и хлебушек только испеченный, обязательно увесистый шматок сала, бутыль молока. Татьяна Васильевна и про товарищей мужа не забывала, знала, что Василий Кузьмич всегда щедр на угощенье, если направляли в командировку. Люди встречались разные, всяк со своими заботами. А голод не тетка. Все в округе знали, что Василий Кузьмич пустой, без корзинки со съестным, никуда далеко не отправится, поэтому с удовольствием набивались к нему в попутчики, знали, что в дороге обязательно попотчует чем-нибудь домашним.

Когда младшему сыну стукнуло двенадцать, отец взял его с собой прокатиться на пароходе до Астрахани. Эту поездку Леонид запомнил на всю жизнь. Он был поражен красотой волжских перекатов, просторным и мощным течением реки, необозримостью далей. Когда в конце дня солнце подплывало к горизонту, вода за кормой сверкала и слепила, дышать хотелось полной грудью, про запас, на долгие годы.

Отец всю поездку был задумчив и мало похож на себя прежнего – резкого, требовательного и беспощадного.

                - Посиди со мной, Леля, - просил осторожно, как будто стыдясь чего-то, - и несильно сжимал широкой ладонью плечо сына.

Леонид, до этого никогда не видевший отца таким мягким и слабым, догадывался: опять, видно, болит рана, значит вечером пойдем в ресторан.  Но вечером Василий Кузьмич совсем занемог, послал за лекарем. Тот, прояснив причину болей,  сказал: «Пара стаканчиков Вам, Василий Кузьмич, не повредят, зато хоть поспите нормально».

Всю ночь просидел отец на палубе с бутылкой вина, а под утро Леонид  слышал сдавленные рыдания, какие - то хрипы, но не встал, затаился. Никогда еще не видел он воочию, как страдает отец, и не знал чем помочь, как успокоить его боль.

В Ярославле, тихом провинциальном городе с белоснежными луковками церквей, пароход встал на стоянку почти на полдня. Пассажиры дружно хлынули с пристани  в город, наполненный многоголосым колокольным звоном, весь упрятанный в зеленые палисаднички, нарядные лужайки  с цветущими растениями. Здесь и пахло, как в деревне, пряной зеленью акаций, липовым медовым цветом, ромашкой и клевером. Около низеньких аккуратных домиков  важно вышагивали красавцы петухи с хвостами заморских птиц в окружении куриного выводка.

- А у нас почему церковь разрушили? – поддаваясь какому-то наитию спросил Леонид.

-Ты не понял что ли, - переходя на свой обычный тон, сверкнул глазами отец. – Религия – опиум для народа, попы забили голову простому люду сказками о боге, да только никто его еще никогда не видел. Вот если увижу когда-нибудь, обязательно тебе расскажу. Церкви здесь действительно красивые,  а у нас в Виле так себе была богадельня, вот и снесли ее…

Ответ отца показался Леониду слишком длинным и каким-то лукавым, будто в чем-то главном отец и сам сомневался, но помня, что случилось ночью, он не решился на более подробные расспросы.

Они углублялись в тягучую тесноту маленьких улиц, увидели колодец, и сразу захотелось пить. Ведро чистой колодезной воды появилось как в сказке. Хорошенькая кареглазая цыганка уже несла кружки: «Пейте, пейте, гости дорогие, вода у нас вкусная, такой нигде не найдете».

Отец поблагодарил и протянул полную кружку сыну. «Вы пейте, пейте, а я вам пока погадаю… - хитро улыбнулась девушка. – Жить будете долго, но не так чтобы очень. Вот у вас, молодой человек, жизнь может измениться в миг, в юности много лишений примешь и будешь хромой…» Она еще что-то говорила им вслед, отец крепко держал Леонида за руку и быстрым шагом уходил прочь от смешливой провидицы.

 - Что ж ты ей ни копейки не дал? Говорят, не дашь гадалке денег – все сбудется в самом худшем виде.

-Много ты понимаешь в гадалках, дурачок, не верь предсказаниям, живи своей жизнью, ничего не сбудется…

Проплутав еще с часок по городским улочкам, они возвратились на пароход. Только встав на сходни, отец отпустил его руку. «Он ведь и вправду испугался», -понял Леонид, - и загрустил, затрясся весь от какого-то нехорошего предчувствия. В ту ночь он долго не мог заснуть, все чудилась молодая цыганка с картами и золотым монисто на шее.

У них в Виле к цыганам относились с легким презрением. Был случай, когда цыганский табор разбил свой лагерь за прудом, в подлеске. Всего-то неделю побыли цыгане вблизи села, а скольких кур, овец, лошадей не досчитались в хозяйствах! Верить цыганам – последнее дело, так всегда говорил отец, и мать ему вторила, и бабушка.  Но сердце все равно было не на месте.

В Астрахани они наняли грузчиков на рынке, накупили несколько мешков сушеной воблы, арбузов, икры разной. Там же, на рынке, выбрали красивый цветастый платок для матери, обувку для сестричек и матросский костюм для Генки. Душной ночью пароход отчалил от пристани и взял курс на Нижний Новгород.

Отец не провожал Леонида на фронт: срочно вызвали в область. Но на прощанье сказал: «Давай, Лелька, сражайся за нас и живым возвращайся, слышишь? Да я и так знаю, ничего с тобой не случится». И подарил ножик с разными лезвиями, ложечкой, вилкой. Таких никто еще в Виле не видел.

Леонид стоял на перроне и чувствовал себя уходящим в какое-то другое измерение. Это как в детстве, когда отец учил его плавать. Причем самым известным и жестоким способом: бросал с лодки в пруд и ждал, когда проснется в нем чувство сопротивления. Возможность утонуть тут даже не рассматривалась: глубина ничтожная, метр-полтора, всегда спасут. Важен сам принцип – ощутить себя сильным, превозмогающим слабость и неумение. Когда потом, дома, Леонид отлеживался, за печкой, тусуя свои впечатления от столкновения с водой, он понимал, что отец следуя каким-то своим незыблемым представлениям о мужестве, хотел одного: сын должен взять эту жизнь за грудки и показать всему миру, какой он боец.

Василий Кузьмич никогда не рассказывал о своих дальних предках. Бабушка жила с ними и говорливостью тоже не отличалась. А кто были его дед, прадед и другие родственники, никто толком не знал. Одна версия все-таки просочилась однажды от древней старушки: приехали Елистратовы с Украины после еврейских погромов 1915г. Но где жили до этого, кто по национальности? Никто ничего определенного сказать не мог.

Леонид смотрел на мать и вспоминал их большую комнату с изразцовой печкой, обеденный стол, на стене их с отцом фотография в молодости: Василий Кузьмич, ясноглазый с шикарными усами и какая-то напуганная или уставшая мать, в платке, простое крестьянской лицо, тихий взгляд, в котором уже тогда сквозила покорность судьбе. Татьяна Васильевна пережила мужа почти на тридцать лет. Несколько лет не дожила до своего столетия, до конца дней сохраняя память и ясный ум.

И снова перрон. Еще миг и прозвучит приказ: «По вагонам!».

Вот теперь все это он покидает: налаженный уют родного очага, знакомые до самой последней морщинки лица, натруженные материнские руки и заплывающие влагой глаза. Привычный мир рушился. Неожиданно Леонид понял, что ничего не сказал на прощанье матери, понял и устыдился. Она тоже ничего не спрашивала, переживала свои потери молча, в исступленном каком-то одиночестве, покорности и неизбывной и привычной муке.

 В своей подчиненной, подвластной чужой воле жизни Татьяна Васильевна никогда не поднималась до протеста. На примере собственной семьи, знавшей только нужду и рабский труд, она усвоила с молоком матери терпеливую истину: «Все в руках Божьих». А как повстречала атеиста Василия Елистратова, то и этого утешения лишилась. Не молилась, не ходила в церковь, иконы, какие были, раздала по соседям. Да вот душа не соглашалась. В душе женщина обращалась к Богу и молила его о благополучии семьи. Самой ей ничего, кроме этого, было не нужно. Итак, жила как у Христа за пазухой. Крепкий просторный дом, налаженное хозяйство, красивые здоровые дети. То ли было в её семье!...  Родители давно померли, братья и сестры разъехались кто куда,  ни слуху, ни духу от них. Ни писем, ни случайных встреч.

Жили они, вспоминала она, на самом краю деревни. Отец, мастеровитый когда-то человек, работал в кузне и повредил себе руку. Рука начала гнить, приезжая фельдшерица сказала, надо ампутировать. Так и сделали. Напоили самогоном да и отпилили руку. Кровь еле остановили, пришлось звать бабку из соседней деревни, она заговорила… Став инвалидом, отец запил и долго не задержался на этом свете. Шестерых детей поднимали родственники, потому что мать тоже стала прибаливать, а через полгодика слегла да и померла в одночасье. Татьяне сровнялось тогда девять лет. А в десять она уже пошла «в люди»: нянчила чужих детей за кусок хлеба и тарелку похлебки, помогала на огороде и в поле. Как открыли гвоздильную мастерскую, пошла туда за гроши прибираться в разрастающемся производстве. Грамоте её обучал ссыльный поп из местной церкви. Да только не сильно она тут преуспела. Пока буквы сложились в слова, прошло лет пять или шесть. Но вывеску на трактире или